Страница 29 из 74
Хотя, казалось бы, чего я ждал? Объяснения в любви на исходе первого дня знакомства? Бурной любовной сцены в холодном подъезде? Предложения сердца и руки?
Конечно нет. Однако я страдал и мучился. Ведь каждый из нас есть лишь то, чем себя ощущает. А я ощущал себя глубоко и безнадежно несчастным.
Наутро я решил, что буду вести себя по-другому. Я думал:
«Женщины не любят тех, кто просит. Унижают тех, кто спрашивает. Следовательно, не проси. И по возможности — не спрашивай. Бери, что можешь, сам. А если нет, то притворяйся равнодушным».
Так началась вся эта история.
И вот она стоит на пороге. Такая же, между прочим, высокая и красивая.
Сколько лет мы не виделись? Пятнадцать?.. Я слышу:
— Как ты постарел! Ты страшно постарел! Ты отвратительно выглядишь!
И дальше без особой логики:
— Ты — моя единственная надежда. Жизнь кончена. Иван женился. У меня нет денег. И к тому же я беременна... Могу я наконец зайти!
Через минуту из уборной доносилось:
— Я приехала к Ваньке Самсонову. Но Ванька, понимаешь ли, женился. На этой... как ее?..
Я спросил:
— Откуда?
— Что — откуда?
— Откуда ты приехала?
— Из Кливленда. Вернее, из Милуоки. Я там читала курс по Достоевскому. Услышала про ваш дурацкий форум. И вот приехала к Самсонову. И выясняется, что он женился. А я, представь себе, беременна.
— От Ваньки?
— Почему от Ваньки? Я беременна от Левы. Ты знаешь Леву?
— Леву? Знаю... Как минимум троих.
— Неважно. Все — один другого стоят... Короче, я обожаю Ваньку. Ванька сказал, что устроит меня на работу. Он женился. Кстати, ты знаком с этой бабой? Ей, говорят, лет двести.
— Рашель, извини, на два года моложе тебя.
— Ну, значит, сто. Какая разница?.. Мне Лева говорит — рожай. Его жене недавно вырезали почку. Деньги кончились. Контракт со мной не продлевают. Ванька обещал работу. Ты моя последняя надежда.
— В смысле?
— Я должна переодеться. Дай мне свой халат или пижаму.
— У меня нет халата и пижамы. Я, как ты, вероятно, помнишь, сплю голый.
— Какая мерзость! — слышу. — Ладно, завернусь в простыню. А ты пока купил бы мне зубную щетку. У тебя есть деньги?
— На зубную щетку хватит...
В холле я увидел знаменитого прозаика Самсонова. Они с женой Рашелью направлялись в бар. Могу добавить — с беззаботным видом.
А теперь вообразите ситуацию. Я — анкермен, ведущий. Прилетел в командировку. Остановился в приличной гостинице. Скучаю по жене и детям. И вдруг, буквально за одну минуту — такое нагромождение абсурда. На моем диване, завернувшись в простыню, сидит беременная женщина. Причем беременная черт знает от кого. Сидит и обожает Ваньку. А он направляется в бар с красивой женой. А я несу в кулаке зубную щетку для этой фантастической женщины. И конца беспокойству не видно.
Захожу в свой номер. Тася спрашивает:
— Ну что?
Протягиваю ей зубную щетку.
— Так я и знала. Ты купил, что подешевле.
— Я купил то, что было. Неужели даже зубные щетки бывают плохие или хорошие?
— Еще бы. Я предпочитаю датские.
— Не ехать же, — говорю, — специально в Копенгаген.
Тася машет рукой:
— Ладно. Я тут кое-что заказала. Кстати, у тебя есть деньги?
— Смотря на что. Может, ты заказала ведро черной икры?
(Я знал, что говорю.)
— Почему — ведро? Две порции. Ну, и шампанское. Ты любишь шампанское?
— Люблю.
— В молодости ты пил ужасную гадость.
— Бывало...
Появился официант, толкая изящный столик на колесах. Тася с ним кокетничала, завернувшись в простыню. И, кстати, подпоясавшись моим французским галстуком.
Потом мы выпили. Потом звонили в Кливленд неведомому Леве. Тася говорила:
— Я в Лос-Анджелесе... С кем? Что значит — с кем? Одна... Допустим, у подруги. Ты ее не знаешь, она известная писательница.
И затем, повернувшись ко мне:
— Джессика, хани, сэй гуд найт ту май френд.
Я пропищал:
— Гуд найт.
Тася говорила с Левой минут двадцать. Даже на кровать прилегла.
Потом в коридоре раздался шум. Возвращались откуда-то мои коллеги. Я узнал хриплый голос Юзовского:
— Русский язык, твою мать, наше единственное богатство!..
Тася говорит:
— Я бы с удовольствием выкупалась.
— Есть душ.
— Тут, в принципе, должно быть море.
— Точнее, океан.
Затем я услышал:
— А помнишь, как мы ездили в Солнечное?
Тася подошла ко мне в университетской библиотеке. Она была в кофточке с деревянными пуговицами. Знакомые поглядывали в нашу сторону.
И вот она сказала:
— Поехали купаться.
— Сейчас?
— Лучше завтра. Если будет хорошая погода.
Я подумал — а сегодня? Чем ты занята сегодня?
И снова я целый вечер думал о Тасе. Я утешал себя мыслью: «Должна же она готовиться к зачетам. И потом — не могут люди видеться ежедневно...» При этом я был совершенно уверен, что видеться люди должны ежедневно, а к зачетам готовиться не обязательно.
Наутро я первым делом распахнул окно. Небо было ясное и голубое.
Я натянул брюки и теннисную рубашку. Кинул в чемоданчик темные очки, полотенце и сборник рассказов Бабеля. Потом заменил Бабеля Честертоном и отправился на вокзал.
Тася уже стояла возле газетного киоска. Ее сарафан казался пестрым даже на фоне журнальных обложек.
Мы купили билеты в автоматической кассе. Зашли в пригородную электричку. Сели у окна.
Было жарко, и я пошел за мороженым. А когда вернулся, Тася сказала:
— Еще четыре минуты.
Мы помолчали. Вообще гораздо легче молчать, когда поезд тронется. Тем более что разговаривать и одновременно есть — довольно сложная наука. Владеют ею, я заметил, только престарелые кавказцы.
Тася поправляла волосы. Видно, думала, что я слежу за ней. А впрочем, так оно и было.
Жара становилась невыносимой. Я дернул металлические зажимы и растворил окно. Тасины волосы разлетелись, пушистые и легкие.
Напротив расположился мужчина с гончим псом. Он успокаивал собаку, что-то говорил ей.
За моей спиной шептались девушки. Одна из них громко спрашивала: «Да, Лида?» И они начинали смеяться.
Под окнами вагона бродили сизые голуби.
Народу становилось все больше. Я не хотел уступать своего места. Но затем вошел лейтенант с ребенком, и я поднялся. Девушка тоже встала. Мы протиснулись в тамбур. По дороге я взял у Таси липкий бумажный стаканчик от мороженого. Выбросил его на шпалы.
В тамбуре было прохладнее. Кто-то умудрился втащить сюда коляску от мотоцикла. Рядом на полу устроились юноши с гитарой. Один, притворяясь вором-рецидивистом, напевал:
Эх, утону ль я в Северной Двине,
А может, сгину как-нибудь иначе,
Страна не зарыдает обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут...
Мы прошли в угол. Тася достала пачку американских сигарет. Я отрицательно покачал головой. Этого требовал мой принцип сдержанности. Она закурила, и я почувствовал себя так, будто женщина выполняет нелегкую работу. А я стою рядом без дела.
Потом вспоминали университетских знакомых. Тася сказала, что многие из них — эгоистичные, завистливые люди. Особенно те, которые пишут стихи.
Я сказал:
— Может, злятся, что их не печатают? Может, у них есть основания для злобы? Может быть, то, что называют эгоизмом, — всего лишь умение дорожить собой?
— Вы тоже пишете стихи?
В Тасином голосе прозвучало легкое недовольство. Очевидно, до сих пор я казался ей воплощением здоровья и наивности. Первая же моя осмысленная тирада вызвала ее раздражение. Как будто актер позабыл свою роль. Тася даже отвернулась.