Влас Дорошевич

— Какие же в деревне костюмы?

— Как какие? По английскому обычаю, три раза в день переодеваюсь. Утром пиджак, в двенадцать часов редингот длиннополый, — я их себе от Пуля, из Лондона, выписываю, — чисто юбка! Ну, курить захочется — особь статья: тут я смокинг кургузый надеваю для этого случая. А к обеду фрак.

— Гости, что ли, бывают?

— Какие там гости! Вдвоем с женой!

— Так на что же фрак?

— Нельзя! По-английски-с! А во фраке, и даже в перчатках, — есть неудобно, а нечего делать, стараюсь, ем! А жена в платье декольте и во всех своих брильянтах. Как английская леди. Мы за день-то только за обедом и сходимся. Я ей поклон: «миледи»! А она мне книксен: «милорд». И руки друг другу не подаем. Так в молчании ростбиф и кушаем!

— Ну, а жена как насчет всего этого «английского дачного режима»?

— Что жена! Плачет, а покоряется. Пошла замуж за англичанина — должна и она англичанкой быть! Мы хоть и англичане, а это правило «жена да боится» — весьма помним! Потому оно нам сподручно. Жене-то, надо правду сказать, еще пуще моего приходится. Леди, — потому ее и страх берет. Уж ежели у лорда от этого трубного воя сердце щемит, — леди-то и подавно. Все это ей представляется, что по ночам в окна разбойники лезут. На даче-то зимой живши, как не представится! Ночек не спит. Выйдет к обеду худая и бледная, лицо как из воска, — сердце радуется: настоящая англичанка!

Туг уж я не вытерпел.

— Скажите, Сила Силыч, какая же такая крайность заставляет вас всем этим «аглицким зверствам» себя подвергать: зимой на даче жить, у камина себя поджаривать и ростбифом каждый день питаться?

Сила Силыч подумал, побарабанил пальцами по столу, вздохнул и сказал:

— Стремление к просвещенности!

— Да в чем же тут просвещенность? Ростбиф, когда он в горло не лезет, есть.

— Не в ростбифе сила, а в том, чтоб англичанином быть! Вот в чем вся штука!

— Да для чего же непременно московскому первой гильдии купцу — да вдруг в англичане?

— Для чего?! А вот видите ли, сударь мой! Тятеньки-то наши, царство им всем небесное, когда капиталы наживали, в серости жили. Им об этой самой просвещенности, действительно, думать было некогда. Потому они капиталом были заняты — как бы прирастить то есть. Ну, а мы, теперь, как состоим при готовых уже капиталах, то должны и о просвещенности подумать! Вот и стал я насчет просвещенности думать, как бы мне жить просвещеннее? Да и решил: «А не пойти ли мне в англичане?» Англичане — самая что ни на есть просвещенная нация. Подражай, да и кончено! Я в эту точку и устремился. Оно, что говорить, трудно. Возьмем хоть слабость человеческую — еду. Она у всякого человека имеется, а у купца московского — ох, как сильна! Духом-то я совсем англичанин, а желудок у меня московский. Мне из-за этого сколько искушений переживать приходится. Другой раз, как русские люди говорят, «сосет под ложечкой», желудок себе севрюжинки просит, потому он на ней с малолетства воспитан, — а я ему, как англичанину подобает, ростбифу, да с кровью! Или вот, скажем, английская утренняя еда: по-ихнему «брекфест». Не могу ни свет ни заря, спозаранку, чуть глаза продравши, бифштекс лопать. А ем. Тошнит меня — а ем. Потому захотел быть англичанином — будь им во всех смыслах! Я, может, через это желудком-то как маюсь, — ни один англичанин так не мается! А терплю, дохожу, стараюсь. Потому должен я самым что ни на есть просвещенным человеком, англичанином сделаться! И других кругом себя англичанами делаю. Упираются они, не хотят, а я на своем ставлю: я, брат, хоть и англичанин, а из московских купцов. Меня, на чем я уперся, — с того не сопрешь. Шутишь! Всех кругом себя англичанами делаю. Оно, глядишь, и образуется вокруг меня круг самых что ни на есть просвещенных людей — англичан. Жена у меня англичанкой стала: человек, которого вы видели, англичанин; кучер Терентий — англичанин, даже бороду ему сбрил и бачки отпустить приказал; лошади англизированы…

В эту минуту вошел чисто-начисто выбритый лакей и громким голосом провозгласил:

— Эсквайер пришел!

— Это еще кто? — не удержался я от изумленного восклицания.

— Это так, — небрежно заметил Сила Силыч, — родственник один, торговец бедный, ну, а все-таки у него, кроме торговлишки, делишки еще есть, — так я его приказал «эсквайером» звать. Ходит он тут ко мне, на бедность просит. Ко мне, признаться, мало кто жалует. Из-за английского моего режима. Не выносят еще передовой просвещенности. Серости еще много. Ходили было из родственников кое-кто, да как я их обязал, чтоб к обеду во фраках всем быть, а женщины чтоб декольте, — они и плюнули. Так-таки прямо и плюнули. На порог плюнули и ушли. «Тру, — говорят, — опосля этого!» Довольно не по-английски! Один только, почитай, эсквайер Курицын и жалует еще! Да и того недостатки ко мне гонят. На бедность канючит! Где эсквайер?

— В передней дожидаются, лорд! — без запинки отвечал чисто-начисто выбритый лакей.

— Ну, зовите эсквайера сюда!

Сила Силыч пересел к камину и ноги положил на решетку:

— Надо эсквайеру английскую позу показать!

Вошел невзрачный, пожилой человечишка. Вошел робко, остановился на пороге, посмотрел по стенам, пошарил глазами, истово перекрестился несколько раз в передний угол, низко поклонился сперва Силе Силычу, потом мне, потом опять Силе Силычу, сделал шага два, снова поклонился и сказал:

— Вашему степенству! Все ли в добром благополучии?

— «Вашему степенству!» — передразнил Сила Силыч. — Сколько раз я тебе… Сколько раз я вам говорил… Тфу! С вами и сам из англичан выйдешь! Сколько раз я вам говорил, как меня звать следует?

Курицын конфузливо улыбнулся:

— Запамятовал, ваше степ… то бишь, мистер Сила Силыч. В голове не то, мистер Сила Силыч!

— А что же у вас в голове, мистер Курицын?

— Насчет векселечка я, мистер Сила Силыч, — в триста рублей векселечка… Ономедни, мистер Сила Силыч, благодетель, изволили посулить, что триста рублей заимообразно по-родственному дадите, векселечек заплатить. Завтра срок.

— Так-с…

Сила Силыч побарабанил пальцами по ручке кресла.

— Так-с! А в каком же это вы, мистер Курицын, английском доме видели, чтоб англичане по воскресеньям делами занимались?! А?! Разве вам, мистер Курицын, неизвестно, что англичане по воскресным дням решительно всякую деятельность прекращают, и что на то у англичан есть будни? Неизвестно это вам, мистер Курицын?

«Мистер Курицын» метнулся, как человек, которому на шею забрасывают петлю.

— Ваше степ… Мистер Сила Силыч, милостивец! Какие же будни?! Был я у вас вчера и третьего дня, — с утра до позднего вечера толкался, видеть вашей милости не мог. Утром вы биштек кушаете, потом вас тошнит…

— Ну. это вы, мистер Курицын, можете и в сторону!

— Виноват-с, мистер Сила Силыч! Потом вы изволите в манеж верхом забавляться. Потом с гирями упражнение имеете. Потом завтракаете. Потом с лакеем на кулачках деретесь…

— Не на кулачках, а боксом!.. Это я ежедневно с человеком боксирую. Английский спорт! — пояснил Сила Силыч в мою сторону.

— Точно так-с, боксом! Потом вы обедаете и ростбиф кушаете. А там, — говорят, — вы сморкинг надели…

— Смокинг, мистер Курицын, а не «сморкинг»! Когда вы будете у меня англичанином?!

— Точно так-с, сморкинг. Говорят: вас видеть нельзя, вы курите! Батюшка, мистер Сила Силыч, когда же мне отлучаться? У меня, сами изволите знать, торговлишка: воробей клюнет, и нет ее. От торговлишки отлучаться — последнее, что есть, растащат. Без хозяйского глаза нешто возможно! Какой я ни есть, а все-таки хозяин!

— Эсквайре это верно!

— Какой уж там «эсквайр»! — безнадежно махнул рукой «мистер Курицын». — Прямо надо сказать, гольтепа! А все же я человек. Пить и есть и мне, худородному, надо! Жена, дети — всех накормить, обо всех подумать надоть…

Веки «мистера Курицына» часто-часто замигали. По морщинистым щекам потекли мелкие-мел-кие слезы.

— Мистер Курицын, соблюдайте свое человеческое достоинство! Мистер Курицын, не унижайтесь!