Гамлет XVIII века

ГЛАВА XIX

Анна Петровна Оплаксина сидела с Валерией, окруженная своими дворовыми, крепостными девками, в большой, светлой, выходившей окнами во двор, последней комнате занимаемого ею домика. Все были заняты – и сама Анна Петровна, и Валерия, и девицы усердно постукивали коклюшками, плетя кружева.

Особенно ловко и споро ходили руки углубленной в свое занятие Валерии. Изредка к ней обращалась с вопросом какая-нибудь девушка; Валерия вставала, кротко и терпеливо показывала и объясняла, потом возвращалась на свое место и с прежним рвением принималась за работу.

Никто не знал, что кружева, которые постоянно продавала в пользу бедной старушки Анна Петровна своим знакомым, то есть всей Москве, были сработаны здесь, у нее, под ее и Валерии руководством. Анна Петровна не лгала: деньги шли действительно в пользу бедной старушки, но этой бедной старушкой была она сама, Анна Петровна.

Никто не знал, какова была жизнь Оплаксиной, и никто из так называемого «общества» не подозревал, что она куска недоедала, чтобы были сыты ее «детки», как называла она своих крепостных. Даже Валерию часто обделяла она, говоря, что «ты своя, родная, а они (то есть крепостные) Богом мне поручены и за них я Ему ответ должна дать!» И Валерия вполне соглашалась с нею и охотно переносила лишения.

У Анны Петровны под Клином была деревенька в пятьдесят две души мужского пола, и доходы, получаемые ею оттуда, оказывались крайне скудными, потому что оплаксинские крестьяне не знали, что такое барщина, и платили, или, вернее, никогда полностью не доплачивали положенного на них до смешного малого оброка. Зато, правда, все они жили в избах под тесовыми крышами, и сердце Анны Петровны радовалось, когда она после утомительного пути на своих, на долгих, подъезжала к своему Яльцову и издали показывались эти блестящие на солнце, новые, как золото, и старые, как серебро, крыши. Одно, что делали аккуратно мужики Анны Петровны, – праздновали день ее рождения, приходившийся на десятое июля. Тут они являлись с приношениями яиц, огурцов, творогу, масла и деревянных ложек, и Оплаксина, до слез тронутая этими подарками, отдавала последнее на их угощение.

Дворовых в городе из мужчин было у нее всего трое: кучер, ходивший за парой ее курчавых низкорослых деревенских лошадок, выездной и старик-дворецкий. Остальной штат ее составляли девушки, которых она поила, кормила, выдавала замуж и у всех у них крестила потом и лечила детей; впрочем последнее больше было делом Валерии.

Домик, занимаемый Анной Петровной в Москве, хотя очень небольшой, но все-таки приличный, нанимала она сверх своих средств, и вела внешне достойную жизнь для поддержания имени Оплаксиных, отказывая на самом деле себе во всем и целыми днями работая вместе с Валерией над кружевом, продажа которого позволяла ей кое-как сводить концы с концами.

Екатерина Николаевна Лопухина оставила у себя кружево, но денег не заплатила, и это беспокоило Анну Петровну.

– Валерия, – проговорила она, отрываясь от работы, которая шла у нее по-старчески, уже не так, как прежде, – что ж это, Екатерина Николаевна насчет денег-то?

– Ну что ж, отдаст! – успокоила ее Валерия, быстро перебирая коклюшки своими тонкими, бескровными пальцами.

– То-то отдаст! Ведь яичко дорого в Юрьев день!..

Несколько работниц не стесняясь фыркнули.

Анна Петровна обернулась.

– Ты чего? – сама улыбнувшись, спросила она у востроглазой краснощекой Дуняши, особенно смешливой.

– Не в Юрьев, а в Христов день, – бойко ответила Дуняша, не могшая никак привыкнуть к вечным обмолвкам барыни.

– Ну, в Христов день... Вам бы все смешки надо мной! Ну, да ничего! Когда же вам и смеяться, как не теперь? Теперь для вас все – копеечная индюшка!

Дуняша опять не выдержала и расхохоталась.

– Иль опять не так? – удивилась Анна Петровна, вообразившая, что на этот раз не сделала никакой ошибки.

– Чудно! – сказала Дуняша.

Она заметила, что барыня что-то снова перепутала, но не поняла, что Анна Петровна своей «копеечной индюшкой» хотела сказать, что молодым «жизнь – копейка, а судьба – индейка», потому они и смеются.

В дверь всунулась голова выездного, но сейчас же исчезла, и показался отстранивший его дворецкий.

– Госпожа Радович. Прикажете принять? – доложил он, как будто Анна Петровна, по крайней мере, сидела в дипломатической гостиной, а не в девичьей, где плели кружево.

– Радович?.. Господи помилуй! – удивилась Оплаксина, у которой Лидия Алексеевна бывала раз в год, да и то всегда по особому приглашению. – Проси, проси! – засуетилась она. – Валерия, слышишь? Радович приехала...

– Они просят кресло подать и чтобы в кресле их из кареты вынести, потому нездоровы, – доложил дворецкий.

– Ну, хорошо, вынеси... из гостиной возьми. Что ж это, Валерия? – обратилась Анна Петровна уже растерянно к племяннице. – Больна, в креслах – и вдруг к нам!.. Пойдем, надо встретить...

– Идите, ma tante, я сейчас, – могла выговорить только Валерия.

Сердце у нее замерло. Ясно было, что приезд Радович означал что-то необыкновенное, важное, от чего жизнь зависит, но только что – хорошее или дурное?

Валерия, вместо того чтобы идти за теткой, бросилась в спальню и там, сжав у груди руки, бледная, с выступившим холодным потом на лбу, опустилась на колени перед киотом. Она не могла сосредоточиться на словах какого-нибудь определенного моления, жадно, почти дерзко, неистово и исступленно смотрела на любимый свой старинный образ Богоматери и как бы ждала в своем трепете, что он явит ей.

– Барышня, вас тетушка спрашивает, – услыхала она голос горничной, присланной за нею.

Валерия встала, перекрестилась и пошла.

Посреди гостиной, в кресле, в котором внесли ее сюда, сидела Лидия Алексеевна Радович. Перед ней стояла Анна Петровна и утирала платком слезы на глазах.

– Валерия, – сказала тетка. – Лидия Алексеевна делает нам честь, – она всхлипнула, – просит твоей руки для сына ее, Дениса Ивановича.

Валерия – как стояла – грохнулась на пол в обморок. Лидия Алексеевна немедленно после объяснения с сыном, сойдя вниз, велела заложить карету и отправилась к Оплаксиным.