Страница 23 из 52
* * *
Мокрые брюки я сменил на Зоины штаны от спортивного костюма. Те были мне великоваты. Я подвернул штанины — вытянутые коленки торчали на десяток сантиметров ниже, чем полагалось по нынешней моде. Уселся на стул, забросил ногу на ногу — полюбовался на ставший почти родным красный тапок. Укутанная в халат Каховская изображала хозяйку: суетилась около плиты. Юрий Фёдорович пользовался отсутствием жены: курил, примостившись около приоткрытого кухонного окна. От порывов ветра то и дело вздрагивали оконные рамы, дребезжали стёкла. Сквозь узкую щель в квартиру с улицы залетали капли дождя. По кухне расползался аромат свежезаваренного чая.
— Рассказывай, зятёк, — сказал Каховский. — Зоя говорила: вчера ты снова отключился — на улице, по пути из школы, когда поздоровался за руку с женщиной. Дочь говорила: та дамочка сбежала от вас, «как ошпаренная — только пятки засверкали». Выкладывай, зятёк: кто она такая, что и когда с ней случится. И почему не позвонил мне? Что ты там опять увидел? Как она… ну, ты меня понял.
Я вздохнул. Покачал головой (и носком красного тапка). Отогнал дым от своего лица.
— Не знаю, дядя Юра, — сказал я.
Оконная рама вновь вздрогнула — расставлявшая на столе чашки Зоя втянула голову в плечи, испугано взглянула на окно, нахмурилась.
Каховский взмахнул сигаретой, усмехнулся.
— Что-то похожее я от тебя, зятёк, уже слышал, — сказал он. — И даже припоминаю, когда.
Я кивнул.
— Вот именно, дядя Юра. Вот именно.
Юрий Фёдорович сощурил глаз, склонил вбок голову.
— Ты хочешь мне сказать… — произнёс он, но не договорил.
Затянулся дымом, спросил:
— Кто такая?
— Терентьева. Нина.
Каховский пощёлкал пальцем.
— Терентьева… Знакомая фамилия.
— Подружка Оксаны Локтевой, — сказал я.
Зоина рука замерла над сахарницей. Девочка бросила взгляд в мою сторону, потом взглянула на своего отца. Каховский указал на меня сигаретой.
— Точно! — сказал он. — Нервная девица с завышенным самомнением! Как же она мне…
Юрий Фёдорович хмыкнул. Помолчал, словно о чём-то вспоминал. Рукой отогнал облако дыма к окну.
— И что, эта тоже… уснёт? — спросил он.
Придержал рукой оконную створку. Зажал между губ сигарету. Тряпкой накрыл образовавшуюся на подоконнике лужицу.
— В том-то и дело, дядя Юра, — сказал я. — Фигня какая-то получается. Сперва Локтева. Потом эта — примерно так же…
— Ну, так же или не так — мы обязательно разберёмся, — пробубнил Каховский, почти не разжимая губ.
Он ликвидировал затопление (спрятал его под слоем ткани). С видимым удовольствием затянулся дымом. Взял сигарету в руку, стряхнул пепел в хрустальную туфлю (которая обычно «проветривалась» на балконе). На меня он не смотрел — мне почудилось, что Каховский задумался. Юрий Фёдорович сжал челюсти (я услышал скрежет его зубов) и выпустил через ноздри две тонкие струйки дыма. Дождь за окном не прекращался. Ветер всё так же раскачивал ветки деревьев. Я увидел, как одно за другим на белой поверхности подоконника появлялись новые мокрые пятна. Но Зоин отец посматривал на запотевшее стекло. Он не обращал внимания на мокрый подоконник. Зато вдруг вспомнил обо мне.
— Ну, — промычал Каховский. — Рассказывай, что видел. Подробно. Без всяких там «наверное» и «может быть».
Юрий Фёдорович махнул рукой.
— Как девица уснула? Где она уснула? С кем уснула?
Каховский покосился на дочь.
Зоя взглянула на меня.
Я заглянул во вновь заполненную доверху вазу с конфетами. Но лишь скользнул взглядом по фантикам. Юрий Фёдорович увёл вазу у меня из-под носа, переставил её на диван рядом с собой.
— Папа! — воскликнула Зоя.
Она всплеснула руками, поражённая поведением родителя. Неприятно удивился жадности майора милиции и я. Но Каховский не отреагировал на мой укоризненный взгляд и проигнорировал возмущённый возглас девочки.
— Говори, зятёк, — сказал он. — Не тяни быка за… Хм.
Юрий Фёдорович всё же скосил взгляд на дочь.
И добавил:
— Не тяни, в общем.
Я уставился на вазу с конфетами (по традиции я всегда приносил от Каховских угощение для Вовчика и Паши Солнцева — теперь ещё и для Валеры Кругликова). Но мои традиции сегодня «дядю Юру» не волновали. Каховский требовательно постучал пальцем по столешнице.
— Ну⁈ — сказал он.
— Да тут и рассказывать не о чем, — заявил я. — Она валялась на кровати, ни разу даже с неё не встала…
Подробно описал своё вчерашнее видение. Сказал, что видел себя лежащим на не разобранной кровати в незнакомой комнате. В одиночестве. Обрисовал обстановку спальни (хотя и видел её тогда мельком). Описал рисунок обоев. Назвал цвет покрывала. Сказал, что письменный стол выглядел новым, а стеллаж с книгами слегка покосился. Пальцем нарисовал на столешнице форму громоздкой настольной лампы. Упомянул люстру с похожими на раковины плафонами. Заявил, что слышал шум: точно в кухне или ванной текла в раковину вода, позвякивала вода, и бормотал радиоприёмник.
Воспоминания о запахах не воскресил (не припомнил, чем именно пахло в той комнате). Мало что рассказал о наряде девицы: запомнил только тонкие белые лампасы на красных штанах (две полоски — не три). Упомянул отсутствие рукавов. Описал неумело покрашенные малиновым лаком ногти (девица их то и дело покусывала). Сообщил, что девятиклассница часто зевала и потирала глаза. Признался, что никого в своём видении так и не увидел: ни убийцу, ни кого-либо ещё. Да и вообще почти не отрывал взгляд от страниц книги. Пока глаза Терентьевой не закрылись, и я ни очнулся на холодном тротуаре.
— О чём хоть она читала-то? — спросил Каховский.
Мне почудилось, что Зоин отец расстроился. Будто Юрий Фёдорович даже обиделся на меня. Вот только я не понял причину его обиды.
Я дёрнул плечом, тыльной стороной ладони потёр нос.
— Миш, папа спросил: какая у неё была книжка? — повторила вопрос Зоя.
Она прикоснулась к моему плечу. Сквозь ткань почувствовал холод её пальцев. Ощутил, как по моей коже побежали мурашки.
— Обыкновенная, — ответил я. — Написанная на русском языке.
Потёр предплечье и добавил:
— Про пионеров каких-то. И про школу. Обложку с названием я не увидел.
Юрий Фёдорович постучал сигаретой по краю пепельницы. В не испачканных пеплом гранях хрустальной туфельки отражался желтоватый свет лампы, делился на множество огоньков. Казалось: в пепельнице лежали не только окурки, но и горсточка тлеющих углей.
— Да чёрт с этой книжкой, — сказал Каховский.
Он махнул рукой.
— Ты мне лучше скажи, зятёк, видел ли ты окно. Вот что важно. Вспоминай. Ночь то была или день? Утро или вечер? Шел дождь или снег? Чистое было небо, или затянутое облаками? Видел ли ты на стекле морозные узоры? Прикинь, на каком этаже та квартира. Может, ты и за окном что-нибудь интересное рассмотрел: приметные деревья или крыши домов?
Я задумался. Мысленно вернулся во вчерашнее видение (сделать это оказалось не так уж сложно: мозг ребёнка работал исправно и бодро). Снова увидел слегка расплывчатые буквы на серых страницах. Сосредоточил внимание не на них, а на тех кусках окружавшего девицу пространства, которые видел периферийным зрением. Снова выделил из общей картины пятно стола, силуэт настольной лампы, полки стеллажа с едва различимыми корешками книг, рисунок обоев. Но не заметил ни плотных штор, ни полупрозрачных тюлевых занавесок. Покачал головой.
— Окно не видел, — сказал я.
И заявил:
— Но она умерла не в своей спальне.
Каховский махнул сигаретой — уронил на столешницу крошки пепла. Повёл бровями (будто взглядом о чём-то меня спросил). И тут же продублировал свой вопрос вслух.
— Почему ты так решил? — спросил он.
— Кровать, — ответил я.
Поморгал, прогоняя воспоминания (в том числе и о той пелене, что застилала глаза девицы).
— Она лежала на двуспальной кровати, — сказал я. — Или на двух односпальных, но сдвинутых вместе.