Музыка на вокзале

— Ждем! — крикнул профессор, сложив руки рупором. — Только не разбейся!

— Не разобьюсь! — ответил мальчик и добавил почти шепотом: — Только подождите, еще несколько минут подождите, еще несколько минут подождите, и все будет в порядке, все будет в порядке…

Так они кричали друг другу и волновались, а Султан-Санджар равнодушно молчал, потому что крик шел не вниз, не в своды, а мимо — в воздух. Ему было все равно, он видел тут всяких людей: мальчиков, и профессоров, и муэдзинов, и реставраторов. Даже Омара Хайяма он видел здесь.

Омар Хайям появлялся здесь частенько, он служил астрономом у султана Санджара. Султан не интересовался поэзией.

Поэзией Хайям занимался внештатно.

Давно это было.

1964 г.

ДВОЕ В КВАРТИРЕ

Мы много работали сегодня, и я устал.

Вечер был прохладный, ветреный, но уже весенний; девчонки играли в считалку возле нашего дома; на улице было необычно шумно.

Да, я, видно, здорово устал. Я даже не остановился у «Вечерки», хотя там были результаты футбола… «Ну, «Динамо», выиграло, а мне-то что… Ведь не я же выиграл», — подумал я. Это было что-то новое. Раньше я всегда переживал за «Динамо». У своего подъезда я встретил Димку Тюрина.

— Здорово, пролетариат! — приветствовал он меня.

— Здравствуй, Дима.

Мы вошли в лифт.

— Какой прикажете? — спросил он и повертел рукой перед кнопками.

Это он так шутил. Всю жизнь мы жили в одном доме, и он прекрасно знал, что мне нужен пятый.

— Ну, как дела, рабочий класс?

— Хороши дела!

— Ты где работаешь-то? Я все забываю.

— На заводе замочных изделий.

Он засмеялся:

— Это здорово — замки делать. Чтоб воры не влезли. «Дурачок, — подумал я. — Думает, раз завод замочных изделий — значит, замки. Мы делаем сложные детали для автомашин, делаем карбюраторы». Я хотел сказать ему об этом, но лифт остановился. Он предупредительно открыл дверь.

— Ну, а ты как? — спросил я.

— Я в порядке… Ты же знаешь, я в экономическом. Целыми днями рубимся в волейбол. Сейчас ведь первенство вузов. Боремся за третье место с химиками. А ты играешь?

— Нет, — ответил я. — Редко. Что-то не тянет.

— Зря… Ты здорово ставил блок… Помнишь? И вообще зря ты не дотянул десятый класс. Вместе б поступили. Играли б за одну команду.

— Надо идти домой, — сказал я. — Пока.

Я захлопнул дверцу лифта. Он махнул мне рукой и крикнул:

— Не забывай школьных друзей!

Над моей головой мелькнули его ноги в лыжных ботинках. Он поехал на свой седьмой этаж. Я поискал ключ, повозился у замка (его давно пора починить), вошел в квартиру.

Дверь на кухне была полуоткрыта. Около плитки стоял старик, мой сосед, и что-то жарил… Видимо, рыбу. У этой рыбы был душный, терпкий запах. Странный человек этот старик. Сам себе жарит рыбу, сам моет посуду, сам натирает пол… Неужели он не может завести себе работницу? Я никогда в жизни не стал бы себе жарить… Лучше пойти в закусочную. Я вошел в свою комнату. Надо что-нибудь поесть. Есть бутылка молока, печеночный паштет в банке, сыр, правда, он черствый. Чтобы сыр стал мягким, нужно положить его в молоко. Так всегда делала мать. Я положил сыр в молоко и стал ждать. Скоро он станет мягким, через каких-нибудь пять минут. Я зажег свет, достал с пола газету. Старик регулярно засовывал газеты под дверь, так как я уходил очень рано и почту получал он. Еще ни одна газета не пропала.

Я вытащил сыр из молока. Он был по-прежнему черствым; он выпал у меня из рук и стукнулся об пол, как камешек. Весь пол был заляпан молоком. Я выругался, вскочил, схватил тряпку, а потом вспомнил, что мать меня ругать не будет.

Я никак не мог привыкнуть к этому. Теперь я сам себе хозяин, никто меня не ругает. Только, пожалуй, на заводе меня иногда поругивает мой мастер Филиппов.

Я выбросил сыр в окно и вилкой открыл паштет. Паштет был очень горький, но пришлось съесть полбанки, так как ничего другого не было.

«Надо лечь спать», — решил я. Завтра в шесть уже надо быть на заводе. Завтра интересный день. Мы будем прессовать некоторые детали из железного порошка. Это в семь раз дешевле, чем делать из металла. Мне это кажется несколько фантастическим, хотя мой мастер Филиппов говорит, что это получится… Завтра посмотрим.

Я лег на диван… Раздеваться не стал, может быть, еще не захочется спать…

Все-таки чувствуется, что уже весна. Ветер совершенно другой — легкий, острый.

Наверху разучивают гаммы. Это Вера из музыкальной школы. Она упражняется каждый вечер. Ее мать говорит, что она необыкновенно способная. Вера очень маленькая и, конечно, в очках, как все вундеркинды. От этих гамм мне не по себе. Они меня одновременно и усыпляют и раздражают.

Все-таки хорошо, что весна… Скоро можно будет ходить без пальто. Когда начиналась весна, я первым в классе приходил в школу без пальто. Это был настоящий праздник. И потом, можно было убегать с уроков, так как главным препятствием была раздевалка…

А самой чудесной была прошлая весна. Мы с Галей ходили каждый вечер в парк культуры, катались на пароходе, сидели на пустой палубе, на холодном, сильном ветру, и целовались. Нам никогда не надоедало целоваться. Мы обычно не успевали на метро и утром вместе опаздывали в школу.

Нас не пускали, и у нас не было другого выхода, как идти в кино.

Была мама. Она недолюбливала Галю. А может, ничего этого не было…

Я уже не школьник, а самостоятельный человек, зарабатываю себе на жизнь. Галя тоже не школьница: она студентка и — как это называется — замужняя женщина…

Нет, все-таки это было!

А наш знаменитый поход в шашлычную! Я продал несколько книг и пригласил Галю в шашлычную на ВСХВ. Я выбирал шашлыки по толстому прейскуранту, где все было написано по-грузински. Я держался как уверенный и знающий человек. С официантом я разговаривал холодно и деловито. Но потом я что-то спутал. Я разозлился и вспылил. В конце концов я потерял от волнения несколько рублей и стал искать по карманам мелочь и давал официанту мелочью. Он презирал меня и Галю. А я презирал его. Мы шли домой, и я молчал. Все было мне противно. А Галя меня тормошила, смеялась и, уходя, сказала:

— Ты — чудак. Зачем ты стараешься показать, что умеешь заказывать. Ты этого не умеешь и никогда не будешь уметь. Но все равно я тебя люблю. А другие делают это легко и уверенно… Но ты не такой.

Я спросил ее:

— Откуда ты знаешь про других?

Она пожала плечами.

Впрочем, она сама не такая. Да и ее муж не такой. Он — молодой физик, у него уже есть кандидатский минимум, и он, по ее словам, гениальный человек. Рассеянный и гениальный, как Альберт Эйнштейн.

Она очень увлекается людьми, она умеет загораться мгновенным безраздельным восхищением. Каждый из ее друзей — талант. Даже волейболист Димка — талант, хотя всем ясно, что он дурачок и пустышка. Только я не талант. Я просто «интересный человек».

Вот эти восхищения меня всегда раздражали. И еще то, что она разыгрывала из себя мальчишку-сорвиголову, «своего парня». Это вроде того, что некоторые женщины ходят в брюках, а им это не идет…

И потом, она все время цапалась с моей матерью. Она считала мать мещанкой… На первый взгляд, она была права. Моя мать любила сентиментальные фильмы, отмечалась каждую неделю в очереди за каким-то гарнитуром и совершенно не переносила, чтобы был грязный пол. Она дала бы мне за пролитое молоко… Но это была моя мать, и я плевал на то, что Галя считает ее чистюлей и мещанкой. Впрочем, Галя все-таки пришла на похороны матери, хотя мы уже были с ней в ссоре.

Она сказала, что будет приходить ко мне каждый день и будет мне готовить. Она умела и любила быть чуткой.

Да, видно, я не засну. Пойти, что ли, погулять? С ребятами не хочется. Будут опять советовать пойти в вечернюю школу, будут говорить: «Ничего, держись молодцом». Они хорошие люди, но зачем мне их уговоры. Я и так молодец, я и так поступлю в вечернюю школу. Только через год, когда привыкну к производству и не буду так уставать.