Страница 51 из 54
Следовательно, пожалования королями власти над свободными людьми и собираемых с них доходов — пожалования, которые играли огромную роль в генезисе феодализма у англосаксов и в Скандинавии, практиковались и на континенте Европы, в частности во Франкском государстве[259]. Отношения между королевской властью и свободным крестьянством выглядят, однако, далеко не так, как это рисуют сторонники теории «королевских свободных». Источники сообщают не об особом сословии лично подчиненных королю и получивших от него статус Königsfreie, а о широкой массе свободных крестьян — рядовых свободных (Gemeinfreie), свобода которых претерпевает определенные изменения в результате королевских пожалований. Но дело не в одних пожалованиях.
Еще более существенно то, что между раннефеодальным государством и свободным крестьянством устанавливались противоречивые отношения. Свободные люди представляли для королевской власти контингент армии, на их собраниях решались местные дела, они участвовали в судах, в охране порядка. До тех пор пока существовал достаточно широкий слой свободных аллодистов, королевская власть находила в них свою социальную опору и могла противостоять притязаниям магнатов[260]. В тех странах, где свободное крестьянство не исчезает и в феодальную эпоху (в Англии, в Скандинавии), королевской власти удавалось противодействовать центробежным силам. В этих странах долго не изживались традиции «военной демократии» и король в какой-то мере продолжал играть роль предводителя народа.
Свободные крестьяне, со своей стороны, нуждались в покровительстве короля и органов его власти, защищавших их — пусть непоследовательно — от притеснений церковных и светских господ. Кроме того, в короле они видели воплощение благополучия страны и народа[261].
Но по мере роста окружавшего короля служилого слоя происходило укрепление самостоятельности королевской власти на новой основе: король в меньшей мере нуждался в народном ополчении, отдавая предпочтение профессиональному конному тяжеловооруженному войску. Вместе с тем крестьяне, поглощенные сельскохозяйственным трудом, не могли регулярно выполнять функции воинов, участников народных и судебных собраний[262]. Между крестьянством и королевской властью вырастал новый слой военных и служилых людей, постепенно сосредоточивавших в своих руках воинские функции, управление, суд. Свободное крестьянство, за исключением его верхушки, поставлявшей пополнения в этот феодализировавшийся социальный класс, утрачивало свое прежнее значение в глазах короля и все более превращалось в объект эксплуатации.
Отныне короли ценили в свободных людях не столько политическою силу, способную играть активную роль в общественных отношениях, сколько плательщиков податей, кормлений, исполнителей государственных барщин и служб[263]. С них требовали поставки кораблей, транспортных средств, лошадей, продуктов, фуража, участия в постройке и ремонте укреплений, дорог, в перевозках, предоставления постоя людям короля, короче говоря, использовали их в качестве носителей государственного тягла. От воинской службы они также не были освобождены, но поскольку далеко не всем мелким владельцам она была под силу, то им приходилось либо в складчину снаряжать одного воина от нескольких наделов, либо оставаться дома, работая на более обеспеченных людей, уходивших на войну. Воинская служба, являвшаяся прежде признаком свободы и полноправия, одной из наиболее почетных обязанностей члена племени, превращалась для основной массы свободных крестьян в тяжкое бремя, от которого они чаяли избавиться[264].
Свобода этих людей, тесно сопряженная с государственным тяглом, оказывалась своеобразной формой зависимости от королевской власти, источником их эксплуатации государством и его представителями. Вместе с тем, как мы видели, слой свободного крестьянства и его земли явились тем резервом, из которого короли производили пожалования в пользу церкви и знати.
Таким образом, функциональная связь крестьянской свободы с государственной властью в период раннего средневековья действительно существовала. Однако она имела совершенно иной характер, нежели это предполагали сторонники теории «королевских свободных»: свобода крестьян не создавалась королевской властью, но она трансформировалась в условиях развивавшегося феодального государства, коренным образом меняя свое существо. Из свободы-полноправия членов варварского общества она превращалась в ограниченную, ущербную свободу-зависимость подданных короля.
В этом свете, очевидно, и нужно рассматривать вопрос о свободном крестьянстве в феодальном обществе. На средневековой крестьянской свободе явственно отпечатывается основной антагонизм этого общества.
Распространено мнение, что феодализм исключает свободу крестьянства, что становление феодального строя сопровождается всеобщим закрепощением сельского населения и что свободная крестьянская собственность — «преходящее» явление в эпоху раннего средневековья. Выше уже была показана неверность этих утверждений. Даже в наиболее феодализированных странах Европы на протяжении всего средневековья сохранялась прослойка свободных крестьян, не находившихся в зависимости от крупных землевладельцев. Наряду с ними существовали лично свободные крестьяне, подчиненные сеньорам чисто номинально. Они обладали собственными землями и могли ими распоряжаться без вмешательства сеньора. Ренту они платили символическую: пару шпор или перчаток, каплуна, фунт воска и т. п. Этот «чинш в знак признания зависимости» от сеньора не имел никакой материальной ценности. Судебная зависимость таких людей от сеньоров, если она вообще имела место, была легкой. По сути дела, это свободные владельцы, подчиняющиеся феодальному принципу «nulle terre sans seigneur».
Многие историки склонны считать прослойку свободных аллодистов, сохранявшуюся в тех странах, где основная масса крестьян была втянута в вотчинную зависимость, пережиточным явлением, осколком «дофеодальной» социальной системы, расценивать ее в качестве признака незавершенности феодализации. Но, во-первых, такого рода «незавершенность» наблюдается почти повсеместно. В той же Франции — «классической» стране феодализма — существовали районы с высоким процентом аллодиальных землевладельцев[265]. В Германии, Англии этот слой был еще шире. Велик он был и в Италии, и в других странах Европы.
Во-вторых, представление о свободе крестьян в средние века как пережитке «дофеодальной» эпохи не подходит к странам, в которых свободное крестьянство преобладало. Видеть в свободном крестьянстве средневековой Норвегии только наследие варварского общества — значит отказаться что-либо понимать в ее социальной структуре, которая ведь и базировалась на свободных бондах. Но этот «заповедник» крестьянской свободы с XII или с XIII в. знал феодальный строй вооруженных дружин, феодальную монархию и церковь, имел господствующий класс, живший за счет крестьянства. Следовательно, речь должна идти не о том, что феодализм якобы несовместим с крестьянской свободой, а о том, как он с нею реально соотнесен. Ссылкой на пережитки мы ровным счетом ничего не объясним. Мы видели, что свобода крестьянства в феодальном обществе качественно отличается от свободы соплеменников в варварском обществе. Нас не должно вводить в заблуждение то, что средневековая крестьянская свобода-зависимость может внешне напоминать старую «народную» свободу германцев. Восходя генетически к «дофеодальной» свободе, свобода средневекового крестьянства — новая по своему содержанию. Она может быть правильно понята только в контексте феодальной системы, интегральной частью которой она является. Будучи функционально связана с феодальным государством, средневековая крестьянская свобода включается в механизм социальных связей феодального общества, налагая на них свой отпечаток и во многом определяя особенности всей общественной системы.
259
Cм.: H. Ф. Колесницкий. К вопросу о раннеклассовых общественных структурах. В сб.: «Проблемы истории докапиталистических обществ». Кн. I, стр. 621, след.
260
См.: А. Р. Корсунский. Образование раннефеодального государства в Западной Европе, стр. 149.
261
Представления о сакральной природе королевской власти у германских народов — не измышление реакционных историков, как утверждают Н. Ф. Колесницкий (в сб. «Средние века», вып. 18, стр. 154, след.), Э. Вернер (Е. Werner. Charismatisches Erbe merowingischer Adelssippen? «Zeitschrift für Geschichtswissenschaft, XV, 1967, S. 1207–1211) и некоторые другие ученые. Эти представления не возникли впервые под влиянием христианства, которое, вне сомнения, усилило их и по-новому обосновало, но, по-видимому, существовали еще в языческую эпоху. Если это кажется спорным для историков, изучающих источники по истории континентальных германцев (см. критические замечания А. И. Неусыхина по адресу К. Гаука в сб.: «Средние века», вып. 20, 1961, стр. 294–300), то источники по истории скандинавов дают на этот счет большой материал. Мнение С. Пекарчика о том, что учение о сакральной природе королевской власти в Скандинавии — результат сознательной пропаганды «в современном смысле» (С. Пекарчик. Сакральный характер королевской власти в Скандинавии и историческая действительность. «Скандинавский сборник», X. Таллин, 1965, стр. 177. Далее автор несколько смягчает свои утверждения, см. там же, стр. 183, 189, след.), на наш взгляд, рационализирует подлинную картину духовной жизни и религиозно-политических представлений скандинавов дохристианской поры.
262
См. выше, § 1.
263
См.: Н. Ф. Колесницкий. Исследование по истории феодального государства в Германии (IX — первая половина XII века). М., 1959, стр. 224–225.
264
См. выше, § 1.
265
См.: Н. П. Грацианский. Бургундская деревня в X–XII столетиях. М. — Л., 1935. A. R. Lewis. The Development of Southern French and Catalan Society…; R. Boutruche. Une société provinciale en lutte contre le régime féodal. Rodez, 1947.