Портрет Лукреции

— Тот, без языка?

— Да, господин.

— Тогда попроси его работать в том же духе. И сам постарайся. Я хочу, чтобы на картину вошло все лицо и герцогиня смотрела на нас. Оставьте место под плечи, руки и платье, оно должно поместиться целиком. Вы поняли?

Маурицио с Джакопо возвращаются к наброскам, а Лукреции только и нужно встать в позу, которую выбрал муж. Просто, да не совсем. Через минуту-другую мышцы в поднятой руке начинают ныть, потом гореть. Моргать приходится чаще, чем обычно: наверное, она не привыкла к пристальным взглядам. Кожа на ступнях будто истончилась, словно кости, не защищенные плотью, утопают в пол. Платье давит на плечи, пережимает легкие. Пойти бы в конюшню, оседлать мулицу и уехать прочь из виллы.

Взгляд Лукреции блуждает по комнате: только это движение ей позволяет Альфонсо. Сам он устроился в кресле, уперев руку в колено, и следит глазами то за Лукрецией, то за подмастерьями. Маурицио стоит у стены, на его беззаботном лице теперь написана мрачная сосредоточенность, брови нахмурены; нерешительно проведя карандашом по бумаге, он с тревогой смотрит на Лукрецию. Джакопо, напротив, незыблемо спокоен, как ствол дерева. Его рука уверенно летает над бумагой, взгляд поднимается лишь на мгновение, потом опять скользит к работе, и так непрерывно: вверх, вниз. Глядя на Лукрецию, он видит не человека, а расположение фигур, пересечение плоскостей и углов, игру света и тени.

— Вас утомляет позирование, любовь моя? — тихо спрашивает Альфонсо, встав перед ней.

— Вовсе нет! — Она подавляет зевок. — Почему вы так решили?

— У вас… — Муж поводит рукой, — …рассеянный вид. Усталый. Будто мы вас удерживаем силой.

— Нет, все хорошо.

— Вам не нравится?

— Нравится, честно!

— Тогда, может, постараетесь вести себя подостойнее? — шепчет он.

— Подостойнее?

— Не забывайте, вы моя герцогиня. Это должно читаться в вашей осанке, лице, каждой черточке.

Поджав губы, Лукреция кивает.

— Я постараюсь.

Когда Альфонсо отходит, Лукреция замечает на себе взгляд Джакопо. Она смотрит на него, а он — на нее. Его рука застывает над бумагой, он уже не рисует. Из натурщицы Лукреция превратилась в человека. Он косится на Альфонсо, который снова сел в кресло и теперь стряхивает с кальцони собачьи шерстинки, потом опять на Лукрецию. Губы подмастерья дрожат, но не от смеха. От неодобрения? Тревоги? Сложно понять. Она не сводит с него взгляда, и в воздухе между ними появляется и застывает почти осязаемая нить. Должно быть, и остальные слышат ее потрескивание, видят цвет: то ли красный, то ли синий, а может, смесь и того, и другого, ближе к пурпурному. Невозможно пройти через комнату и не наткнуться на нее: эта связь — или нить — оттолкнет посторонних, у нее свое место в комнате.

А разрывает ее Джакопо. Альфонсо кладет ногу на ногу, и Джакопо вспоминает о его присутствии, о своей работе, вновь склоняется над бумагой и неуверенно проводит карандашом где-то в верхнем уголке. Рука юноши чуть заметно дрожит, словно незримая сила держит его за локоть и немного трясет руку.

Тогда и Лукреция отворачивается к окну и видит на полоске неба над крышей виллы гряду туч в форме наковален.

Погода портится, небеса разверзаются и обрушивают на обитателей виллы настоящую бурю. Лукреция смотрит из окна спальни, как во тьме вырисовываются на миг горы, озаренные вспышками молний, а потом исчезают, появляются, вновь исчезают — череда каменных вершин в мерцающем свете небесного факела. Гром приходит секундами позже и рокочет, как огромный катящийся камень.

На улице воют собаки, запертые, где придется; суетятся слуги, забирая с улицы мебель; деревья гнет порывистый ветер.

Подмастерья должны были собрать вещи и вернуться в город. Теперь, конечно, они никуда не поедут. Лукреция с Альфонсо хотели отправиться сразу после них, но ветер и небо решили иначе. У погоды иной замысел.

Словно в ответ на мысли Лукреции, буря стискивает долину в могучем кулаке. Сначала раздается звук дождя — яростный стук по черепице, чавканье земли во дворе, журчание и бульканье в желобах. Delizia тонет в воде, с промокших стен и крыши стекают ручейки, за считаные мгновения с листвы потоком смывает летнюю пыль.

Подобная ярким речным дельтам, развилка молний оставляет свой ослепительный отпечаток; долина то вспыхивает, то погружается в темноту. Одуряющий жар последних недель отступает, зализывает раны в укрытии. Капли дождя с крупную монету падают на лицо и шею Лукреции сквозь открытое окно. Она протягивает ладони — пусть вода, впитавшая необузданный дух бури, попадет ей на руки.

Эмилия собирает вещи Лукреции в сундуки и сумки.

Камеристка тихо кого-то приветствует: значит, пришел Альфонсо. Лукреция поворачивается к нему. Наверняка он захочет полюбоваться с ней великолепием стихии.

— Окно нараспашку! Чем это вы заняты? Закройте, пожалуйста!

Поначалу его злость кажется напускной: похожий тон использует с мамой папа, когда Элеонора его поддразнивает или упрямится. В такие минуты отец говорит строго, но смотрит на жену ласково, как на балованного ребенка. Вот и Лукреция улыбается Альфонсо.

— Взгляните на бурю! — радостно восклицает она, открыв окно пошире — пусть муж поглядит. — Удивительная мощь! Видите, как потемнело небо, как…

Он сердито шагает к ней и хватает за запястье.

— Я сказал закрыть окно, а раз я велю, значит, надо выполнять! Без раздумий. Без промедления. Вам ясно?

Пальцы у него жесткие, не вырвешься. Тут Лукреция понимает, что он злится по-настоящему, это не игра. Не ослабляя хватки, муж захлопывает окно.

— И не от такого умирают! Ума лишились? Да вы закоченели! И промокли насквозь. — Щелкнув пальцами, он подзывает Эмилию. — Принеси что-нибудь сухое для госпожи. Да побыстрее!

Альфонсо оттаскивает Лукрецию от окна, причем отнюдь не ласково: ее рука повыше локтя стиснута будто кандалами; он отчитывает ее, твердит о холоде, ознобе, а тем временем развязывает ленточки на ее платье. Хватает полотенце, которое принесла Эмилия, и грубо трет лоб, щеки и голые плечи жены, а потом срывает с нее платье. Она прикрывается руками, но Альфонсо не позволяет:

— Стойте ровно, пока не высохнете!

Эмилия подходит к ней со спины; дыхание камеристки щекочет ей шею. Только такое утешение Лукреции и доступно, как бы ни хотелось взять девушку за руку. Эмилия осторожно накидывает zimarra на плечи госпожи и отходит.

— Простите, — бормочет Лукреция, просовывая руки в рукава и завязывая шнуровку. Прежде Альфонсо ее так не пугал, не вел себя так странно. Уж конечно, отец никогда не хватал мать и не волочил через всю комнату, да еще с упреками! Козимо дотрагивался до Элеоноры нежно, с почтением. Ясно, как белый день: Альфонсо отнюдь не чувствует к ней того же, что ее отец чувствует к маме. Лукреция-то думала, люди женятся во имя любви и заботы друг о друге, неразрывной духовной связи, равенства, взаимопомощи; она надеялась на радость и уважение в браке. Грубая хватка Альфонсо подсказывает иное: ее в замужестве ничего подобного не ждет.

— Я не хотела вас сердить. Я только…

— Вы герцогиня, а не дитя малое, откуда такая беспечность? Какой пример вы подаете другим? Стоите у окна всем напоказ! А если вас кто-нибудь заметил?

— Вряд ли меня…

— Мать разве не научила вас вести себя прилично, беречь здоровье?

— Она…

— А если вы в положении? Это вам не приходило в голову? Такое чувство, будто вам не хочется носить моих наследников!

На Лукрецию нападает неудержимый смех, приходится опустить голову, не то Альфонсо заметит. Неужели он правда думает, что беременным нельзя даже на бурю посмотреть?

— Я лишь…

— Гляжу, вам весело, — произносит он с ледяным спокойствием и выпускает ее руку. — И как мне доверять вам в будущем, если…

Сколько можно? Какой бес в него вселился? Чем она заслужила такой выговор? Подумаешь, посмотрела на молнию из окна! Она поднимает голову.