Портрет Лукреции

Взгляд Лукреции цепляется за пятно чернил на запястье мужа и еще за одно, на указательном пальце. Она старается не думать о наследниках, уроках верховой езды и о животном, которое купили специально для ее будущих беременностей. Альфонсо просовывает палец под ремешок уздечки — наверное, смотрит, не натирает ли.

Он волнуется, удобно ли животному, и в то же время грозит сестрам и матери заточением и поркой. Как такое возможно?..

Узнать бы, какие у него заботы, правда ли мать не подчиняется его приказам и хочет уехать во Францию вопреки запрету, как он ее остановит, действительно ли его сестры уедут со двора и поклянутся в верности другому государству. Осмелься Лукреция дать мужу совет, она сказала бы: «Попросите мать остаться дома. Скажите, что будете скучать без нее и без сестер. Попробуйте нежность вместо приказов». Если они нарушат волю Альфонсо и уедут со двора, скандала не миновать: ее отец и его советники много раз насмехались над мужчинами, неспособными уследить за членами семьи. Как распоряжаться провинцией, если и женщин поставить на место не можешь? Такая слабость дорого обходится, ибо враги бдительны и замечают каждый промах. Так говорил отец. Хочешь понять мужчину — узнай, как он решает семейные неурядицы, часто повторяла мать, София и придворные, причем не без гордости: отец Лукреции не сносил предательства и мятежа ни при дворе, ни в провинции. Наверняка и Альфонсо таков.

Как он поступит? Как удержит мать и сестер от отъезда? Неужто свои приказы он считает выше воли Папы?.. Вопросы так и рвутся наружу, вот-вот вылетят, причем не важно, в каком порядке.

— Совсем скоро, — продолжает Альфонсо, ведя мулицу от лоджии к открытым воротам, — начнется работа над вашим портретом. Эскизы и так далее.

Почему он так удивительно собран, так невозмутим?

— М-м-м, — только и произносит она, размышляя об инакомыслии при дворе и сестрах Альфонсо.

— Вы недовольны?

— Довольна! — поспешно заверяет Лукреция. — Очень довольна.

— Мне казалось, вам будет приятно, — немного огорчился он.

— Конечно! Простите мою рассеянность. Я задумалась… кое о чем. О портрете. Хотелось бы… поскорее его увидеть.

— Я знаю, вы увлечены живописью, поэтому…

— О да, — соглашается она, хотя увлекаться — это одно, а часами позировать художнику — совсем другое. Впрочем, она удерживается от замечания. — Вы правы.

— Я решил начать с простого супружеского портрета. Конечно, в свое время появятся и другие, на них вы будете с детьми. Я уже выбрал знакомого художника, он расписывал многие комнаты в castello. К тому же обучался у величайшего из мастеров, самого Микеланджело. С формой пока не определились. Лучше всего, полагаю…

Альфонсо говорит и говорит, но Лукреция уже не слушает: ее внимание привлекают голуби, что ходят по крыше и, забавно наклоняя голову, воркуют одну и ту же мелодию из пяти нот. Крошечные насекомые собираются в стайки над кроной орешника, будто обсуждают какой-то важный вопрос и никак не могут прийти к согласию. Мулица отводит мягкие треугольники ушей то назад, к Лукреции, то вперед к Альфонсо, то обратно к Лукреции, словно прислушивается к их разговору и не понимает, что же происходит между супругами. Вдалеке стоит Леонелло; в отличие от Альфонсо, он поглощен делами: приказывает слугам уложить в седельную сумку одежду, бумаги, тканевые мешки; его нога в гибком кожаном сапоге беспокойно постукивает по утоптанной земле двора, жилы на шее напряжены.

Лукреция наблюдает со спины своего редкого белого мула, как мальчик-слуга с открытым детским личиком спотыкается о низенькую каменную ступеньку и падает вместе с поклажей. Сундучки и мешочки валятся из его худеньких рук. Бумаги и сургучные печати рассыпаются по иссохшей земле. Мальчик встает на колени и поспешно собирает вещи, стряхивая с них грязь. Старший слуга — секретарь герцога — громко бранит его и дает подзатыльник. Бедный мальчик! Наверное, эти бумаги очень важны. Интересно, зол ли Альфонсо?.. Тут Леонелло Бальдассаре не глядя поднимает мальчика за воротник и бьет его лицом о твердую деревянную крышку упавшего сундука — один раз, другой, третий.

Ясный день тотчас мрачнеет, будто солнце спряталось за тучи; звуки жестокого наказания, ударов мягкого о твердое, отдаются эхом по всему двору, отскакивают от каменных плит, стен, изумленных лиц остальных слуг. Звук такой, будто на пол вновь и вновь падает кочан капусты.

Лукреция привстает в сиденье, упершись ногой в стремена, и тянет руку к мальчику.

— Ради бога! — срывается с ее губ. — Довольно! Хватит!

Бальдассаре не спеша поворачивается к ней. Его лицо неподвижно, глаза тусклые, как два камешка. Мальчик до сих пор висит в воздухе, поднятый безжалостной рукой, — окровавленная, пищащая от страха марионетка. Конечно, Альфонсо этого не потерпит, он прикажет Леонелло отпустить мальчика.

В действительности же Бальдассаре, не спуская глаз с Лукреции, напоследок еще раз бьет мальчика лбом о сундук, потом швыряет ребенка наземь, берет у секретаря платок и вытирает пальцы. Несколько слуг бросаются к мальчику и уносят несчастного с глаз долой.

Альфонсо ничего не делает. Альфонсо ничего не говорит. По Альфонсо и не скажешь, что он видел нечто предосудительное. Альфонсо ведет мулицу по террасе к концу двора и дальше, к тропинке в сад.

Лукрецию потряхивает, дрожащие руки едва не роняют узду. Что делать, что сказать? Она никогда не видела ничего подобного. Конечно, дома слуг тоже наказывали — и родители, и другие знатные придворные, но чтобы так… Могли прикрикнуть, самое большое — дать легкую затрещину, и все. К подобной жестокости Лукрецию не готовили.

— Альфонсо, — начинает она, когда они с мужем остаются наедине. Судя по непреклонному виду, первым заговаривать он не намерен. — Вам не кажется, что это… чересчур? Бедный ребенок ни в чем не виноват, все же видели. Вы могли бы поговорить с Леонелло, объяснить ему…

Резко натянув вожжи, Альфонсо останавливает мула и с улыбкой рассматривает Лукрецию. Та отвечает ему недоуменным взглядом. Как можно улыбаться после случившегося? Чем он объяснит поведение Леонелло? Если ей и казалось, что она получше узнала мужа, что немного приблизилась к нему, то теперь это чувство испарилось без следа. Перед ней стоит незнакомец, совсем чужой человек. Он не соглашается с ней, не говорит: да, Бальдассаре слишком сурово наказал слугу, мальчик не заслужил такой жестокости. Нет, Альфонсо лишь поглаживает Лукрецию по щеке чуть согнутыми пальцами.

— У вас доброе сердце, — шепчет он, убрав за ухо прядку ее волос. — Из вас выйдет отличная мать.

Его голос нежен, как и слова, однако под ними течет подземный поток черных, едких вод.

— Тем не менее напоминаю: мои приказы и решения не обсуждаются, — тем же тоном добавляет Альфонсо. — Я наказываю за неповиновение. Строго и без лишних разговоров. Надеюсь, я доходчиво объяснил?

О чем речь? Кого наказывает? Опять мальчика? Он всего-то уронил шкатулку!

— Леонелло, — мягко втолковывает муж, — мое доверенное лицо. Мое орудие. Мой отец выбрал и обучил его во имя единственной цели — быть моим consigliere. Он перо в моих руках, меч у меня на поясе, если можно так выразиться. Он говорит моими словами и воплощает мои решения. Оспаривать его власть — значит оспаривать мою. Это ясно?

— Да, — произносит Лукреция.

— Понимаю, вы молоды и впервые при моем дворе, поэтому я закрою глаза на ваш проступок. В первый и последний раз. Ни при каких обстоятельствах не выставляйте Бальдассаре в дурном свете, особенно при других. Слышите?

Он ждет нужного ответа, но Лукреция боится, как бы вместо него с губ не сорвались совсем другие слова, которые ему отнюдь не понравятся, и потому молча кивает.

— Отлично. — Наклонившись, Альфонсо целует ее в губы. — Хорошо, что договорились. Вернемся ко двору.

Альфонсо дергает вожжи и поворачивает обратно к вилле.

Изогнутые ветви орешника, дрожа от порывов ветерка, мрачно вырисовываются на фоне ляписного неба.