Страница 24 из 70
Лукреция сжимает крест на четках, пока его уголки не впиваются ей в кожу, и закутывается в шаль. В экипаже очень сыро и холодно.
Она не успела ускользнуть в детскую и попрощаться с Софией. Как же так?.. Нельзя ведь покинуть ее молча, даже не взглянуть напоследок!
Свободная минутка выпала, только когда Лукреция вернулась к себе в комнату, однако позвать Софию все равно не удалось: сначала явился попрощаться отец и ушел как ни в чем не бывало, словно они встретятся наутро, потом мать велела служанкам поаккуратнее снять с Лукреции свадебное платье:
— Вот так! Нет же, осторожнее! Не тяни, порвешь! Через голову, через голову, я сказала, ты что, не слышишь?
И наконец сине-золотое платье с нее сняли… Какое это было облегчение! Будто солнышко выглянуло после долгого дождя. Можно дышать полной грудью и свободно двигаться. Изабелла стояла рядом, захватив с пира конфету, зевала и рассказывала матери про какую-то гостью на танцах: до чего уродливые у нее были туфли, а знает ли ее муж… Дальше Лукреция потеряла нить повествования. Потом сестра пожелала:
— Удачи, Лукре!
И вышла, позевывая. Лукрецию же не отпустили спать, только затянули в другое платье, красивое лавандово-серое, а мать наущала:
— Во всем слушай Альфонсо, веди себя благочестиво, сближайся только с людьми своего круга, а не с художниками, композиторами, скульпторами и поэтами — говорят, при феррарском дворе их много; следи за внешностью, одевайся согласно положению, ешь хорошо, но знай меру, не бросай музыку, уважай мать и сестер Альфонсо, будь с ними учтива, всегда улыбайся и вставай, когда Альфонсо заходит в комнату.
— Да, мама, — соглашалась Лукреция. — Хорошо, мама.
Мать поцеловала ее напоследок, и Лукрецию проводили вниз, а она думала лишь об одном: они с Софией не попрощались, нельзя же взять и уехать, что она подумает? Что Лукреция позабыла старую няню, небрежно отшвырнула, как собака отшвыривает обглоданную кость?
Лукреция объяснила придворным: ей надо вернуться в детскую! Они только качали головой или делали вид, будто не слышали.
— Мне нужно к Софии! — отчеканила она.
Но лестница уже закончилась, и впереди был внутренний дворик с фонтаном-дельфином, а рядом второй, где стоял экипаж.
Выхода не осталось. Увы. Ее не пустят обратно в детскую даже на минуту.
Она ступила на подножку экипажа, приподняв юбки, оглянулась — как бы убежать наверх, какой придумать повод? — и увидела чьи-то силуэты, но старой няньки среди них не было: это всего лишь конюхи попросили не стоять на холоде, закрыли за ней дверцу экипажа, и она осталась одна взаперти.
Лукреция напирает на ручку — можно обмануть охрану, что забыла наверху кое-какие вещи, и подняться к себе, — однако дверцу внезапно открывают с другой стороны, и Лукреция падает на пол.
— О! — восклицает голос. — Герцогиня лишилась чувств!
Желтый свет заливает пол кареты, обрисовывая темный силуэт.
— Нет-нет! — Лукреция пытается встать, покраснев от смущения. — Все хорошо, я…
— Подать фонарь!
Альфонсо придерживает ее за плечи, а команду отдает взвешенным, повелительным тоном. Голос, который подразумевает — нет, точно знает! — что ему немедленно подчинятся. Отец Лукреции в такой ситуации сорвался бы на крик, внезапно понимает она. Альфонсо же невозмутим и сдержан.
Слуги суетливо выполняют его повеление: приносят фонарь, помогают Лукреции подняться и усаживают на подушки.
Альфонсо, вот уже десять-одиннадцать часов ее муж, встает перед ней на колени. Трогает лоб, берет за запястье, будто проверяет пульс; он никому не позволит ее коснуться. Само его присутствие держит остальных на расстоянии, в нем читается уверенность настоящего герцога. Низким голосом Альфонсо велит:
— Отойдите, не толпитесь. Ей уже лучше.
— Я прекрасно себя чувствую, — объясняет Лукреция. — Нет, правда! Я просто хотела открыть ручку, и тут вы…
— Возьми, — приказывает Альфонсо какому-то слуге в сторонке и передает ему сумку. — Пожалуйста, приготовьтесь к отправлению.
«Пожалуйста»? Интересно… Мать и отец никогда не употребляют этого слова, когда говорят со слугами.
Приподнимая фонарь, Альфонсо наклоняется к ней: свет скользит сначала по его шее, по расстегнутому вороту рубашки, затем по горлу и подбородку, губам, носу, щекам, большим карим глазам, упавшей на лоб пряди.
Они внимательно друг друга разглядывают: Лукреция — Альфонсо, Альфонсо, в свою очередь, — Лукрецию.
Они впервые остались наедине.
— Выдержите поездку? — мягко спрашивает он.
— Да, конечно.
— Вам чего-нибудь принести? Что хотите?
— Ничего, честно!
— Возьмите еды в дорогу. Я заметил, вы почти ни к чему не притронулись за ужином.
На ее колени опускается узелок; вздрогнув от удивления, Лукреция касается его рукой. Под тканью прощупывается холмик хлеба, твердые уголки сыра, мягкая округлость какого-то фрукта — наверное, абрикоса.
— Спасибо.
Альфонсо подносит пальцы Лукреции к губам. Она наблюдает со стороны, будто это не ее рука вовсе. Прикосновение щекочет ей кожу, она ощущает губы, короткую щетину, горячее дыхание.
— Итак… — Альфонсо внимательно смотрит на нее, — раз вам ничего не нужно, можем ехать?
Не дождавшись ответа, он отдает слуге фонарь и распоряжается все подготовить, проверить, надежно ли погружены вещи, велеть открыть ворота.
Потом захлопывает дверцу и садится рядом. Лукреция старается дышать спокойно: вдох, выдох… Ворота медленно открываются. Близится рассвет. Она уезжает. Конюхи натягивают поводья, щелкает кнут. Альфонсо объясняет, что экипаж довезет их чуть дальше границ города, а там они пересядут на лошадей: иначе нельзя, на горной дороге сплошные камни. Отец уже предупреждал об этом Лукрецию, но она молчит, только вслушивается в голос Альфонсо, в его слова, описание горной дороги, красот Апеннин и Паданской равнины — конечной точки их путешествия.
Ворота скрипят, а Лукреция думает: толкнуть бы еще раз дверцу экипажа и прокричать «прощай» всему двору палаццо, белой статуе Давида, зубчатой стене вокруг кампанилы… Нет, решимости не хватает. Кучер присвистывает, вот-вот закрутятся колеса.
И тут — крик со двора:
— Стойте! Подождите! Стойте!
Альфонсо поворачивается на звук. В темноте не видно его лица, но он, конечно, хмурится: ничего подобного он не приказывал.
— Стойте-е-е!
В тот же миг распахивается дверца, а за ней стоит София; поверх ночной рубашки накинута шаль, волосы заплетены в косу. Лицо красное, грустное, глаза блестят от слез. Няня протягивает Лукреции руку, и та сразу ее сжимает. София забирается в экипаж, стискивает Лукрецию в отчаянных объятиях.
— Прощай, маленькая Лукре, прощай! — приговаривает она. — Пусть он будет тебе добрым мужем. Помни, ты заслуживаешь лучшего! — Из складок шали она достает нечто твердое и плоское, сует в руки Лукреции. — Ты оставила в детской. Я подумала…
— Это тебе, — выдавливает Лукреция и возвращает няне миниатюру. — На память, бери.
София кивает, тесно прижавшись щекой к щеке Лукреции, будто хочет впитать в себя хоть частичку своей маленькой подопечной.
— Живи долго, — горячо шепчет она в волосы девочки, — и счастливо.
Потом отстраняется и рассматривает Альфонсо, пристально и строго. Няня вот-вот откроет рот и что-нибудь ему скажет. Впрочем, нет, это лишнее. Она изучила его одним взглядом, как ученый — манускрипт.
И ушла.
Дверца закрывается, кучер щелкает кнутом, лошади пускаются в путь, экипаж выезжает из арочного прохода на опустевшую пьяццу, Альфонсо спрашивает, что это была за женщина, и лишь тогда Лукреция осознает: София впервые заговорила с ней на неаполитанском диалекте, а значит, она давно знала, что Лукреция его понимает…
— Что она хотела вам отдать? — спрашивает Альфонсо. Экипаж едет по городу; мимо скачет батальон отца, и цокот сотни копыт отдается в ушах.
Лукреция опять сжимает четки и вспоминает маленькую картину, над которой работала неделями: посреди ковра стоит ее няня и дерзко смотрит на высокого советника. У ее ног резвятся веселые зайцы, их серебристо-коричневые шубки блестят в отблесках свечей. Если присмотреться повнимательнее, то заметно, что пальцы няни скрещены за спиной. Лукреция написала эту картину в подарок Софии, хранительнице всех своих тайн.