Страница 17 из 31
Привыкший к тому, что правды нельзя узнать даже о том бое, в котором сам принимал участие, я поначалу не обращал внимания на доносившиеся до меня несуразности. Однако постепенно они предстали передо мной с абсолютной ясностью. Никто не знал, а чем же, в сущности, кончилась битва? С одной стороны, утверждали, что бой для пруссаков складывался дурно и что король был под угрозой полного поражения, но его спасла вовремя перестроившаяся конница, лобовым ударом разметавшая русскую пехоту. Но с другой стороны, никто не говорил, что русские бежали. Это было удивительно, ведь что такое гусары Зейдлица, идущие в атаку на полном аллюре, многие из нас знали слишком хорошо. И, несмотря на всеобщую уверенность в прусском успехе, нигде не шло речи о том, что русские войска уничтожены или хотя бы наголову разбиты.
Да, после битвы они отошли, но прусская армия их не преследовала. Зная короля, в это было трудно поверить. Если русские отступали, значит, поле битвы осталось за неприятелем. И инициатива была у короля. Почему тогда он дал противнику ретироваться, не воспользовавшись своим преимуществом? Хотя нас он тоже не преследовал после той невероятной и неожиданной победы, которая поставила нашу армию на грань катастрофы. Но ведь мы, в отличие от русских, находились в своих владениях, и тамошние жители не очень жаловали пруссаков. Нашим же союзникам было нечего рассчитывать на дружественность населения, наверняка ими нещадно ограбленного. Особенно после поражения. Ну а если, предполагал я, все тревожные известия неверны и русским каким-то образом удалось перемолоть противника в рукопашном бою, то почему на следующий день они начали отступать? Я понимал, конечно, что эта возможность чисто умозрительна: как могла пехота, тем более слабо обученная, устоять перед лучшей конницей в Европе?
Но больше новостей не было. Мы проводили теплую тягучую осень в тщательных траншейных работах, делая свои позиции все более и более неприступными. Редут примыкал к редуту, продуманно расположенные батареи господствовали над окрестностями. Даже для лазарета нашлось сухое и удобное место, совсем недалеко от родника с питьевой водой. Впрочем, недавно проведенная глубокая разведка утверждала, что противника ожидать не нужно. Король отошел на зимние квартиры раньше обычного. Мало-помалу листья начали желтеть, облака – корчить рожи, бегать друг за дружкой наперегонки и быстро сереть ранними вечерами. Тут я понял, что и эта кампания подошла к концу. Вскоре мы снялись с места и, оставив лагерь, на обустройство которого было положено столько усилий, двинулись зимовать на юг, поближе к границе.
11. Стратегические соображения (много темных пятен – наверно, воск; неразборчиво)
Так, тянется дело военное, и уходят денежки, чем дальше, тем больше – и государственные, и свои. Одних жалко, других – еще жальче. И людишек наших, которых поубивало да покалечило в дальних краях по великой нашей державной надобности, тоже не воротишь. Хоть, конечно, этого добра у нас навалом, всю Европу затоварить можем. Нечего, нечего рожу кукожить да кривлять перед зеркалом, словно цельную луковицу изжевал, любой знает, сие есть святая правда, святее не бывает. С такими-то командирами знатными.
Значит, после, как генерал-фельдмаршала – под суд, то этого назначили, англичана, корку сухопарую. Он, правда, пехотою в жизни не управлял никогда, но с иной стороны – честь по чести англичан, настоящий, хоть и псковский. Чего у нас в Расее только не водится! Статный, служивый – ходит, длинные ноги переставляет, спину не гнет, как аршин проглотил, знает эту, как ее, фортификацию и диспозицию тож, и к тому в довершение, почитай, природный наш, поступил в службу еще при самом бомбардире. Но даже хуже оказался – обманка: с виду всем хорош и в войске уважен, но как грянул грозный бой, так сразу – ах, и удрал. Растерялся, спужался, кто говорит даже – спрятался. Офицеры в крови да в пыли, весь день то под обстрелом, то в штыковой, гусар с полного карьера дважды перетерпели, с трудом гренадер отбили, фланги порублены, фронт стоит, хватились командующего – его ан и нетути. Ввечеру, правда, появился, приказал перестроение и батареям направление огня выдал, дабы неприятеля держать в должном недолете. Утром солнце взошло, огляделись – кругом горы мертвецов, а победы нет. Впрочем, конфузии обратно нема, а было близко. Все равно, скачут, отходят, друг друга винят, ругаются, ябеды тоже пишут – как же без этого? Длинные, подробные, не отвертишься. Мы такой народ – без ябеды прожить не можем, особливо когда повод надлежащий.
Иноземные советники тоже от нас сему искусству научились и ну строчить во все стороны – и своим дворам, и нашему. Тут еще его высочество, к нему первому курьер прискакал, сразу в радость ударился – дескать, король победу одержал, подтвердил, значит, свой великий прусский гений. Но в почти сей же минут во дворец императорский супротивный курьер пожаловал, тоже взмыленный и тоже счастливый: наша, видать, взяла. И немедля высочайший рескрипт состряпали со словесами велелепными, как умеют крысы канцелярские: «Храбро сделанное превосходящему в силе неприятелю сопротивление и одержание места баталии суть такие великие дела, которые всему свету останутся в вечной памяти к славе нашего оружия».
Ну а потом еще и еще курьеры, комиссии, доносы. Выясняется – все помаленьку привирают, ибо обстановка благоприятствует и у каждого интерес особый имеется. Нет поражения, армия в порядке, но и победы нет – все при своих, и добро пожаловать на старые зимние квартиры, как и не было ничего. Обидно, а особливо матушке – тем паче кашель к ней как раз мучительный пристал и доброту ее сердечную совершенно отвадил.
Опять позор, новые рескрипты, отставки, а армия уже далеко – не воротишь. Война, опять же. А какие у нас выборы – никаких. Либо чужой, либо свой. Значит, теперь назначили графа Петра Семеныча. Выехал сразу, правда, и отговорами не игрался – уже спасибо. Что и говорить, фамилия высокая, заслуженная. И лямку тянет издавна, медленно, но исправно, его еще дитем государь учиться посылал, кажись, к тому же самому немцу прусскому. Али голландцу? Хорошо учился, много лет, потом служил беспорочно, отмечен, уважен. Только против короля ему соваться опасливо – как бы не нарваться на полный, что называется, ремиз. А с другой стороны – союзники плачутся, помощи желают. Сикурсу, им понимаешь, вынь да положь.
Да и это ничего, отбились бы от надоедал-то, наобещали бы с три короба, успокоили, выждали, да только сама матушка боя решительного желает пуще любого австрияка. Ух как насолил ей король своими интригами! Говорят, даже спит благодетельница наша оттого не вовсе благостно, все ворочается на перинах воздухновенных, мнет покрывала атласные, одеялы шелковые. Но, если уж совсем без экивоков особливых, то зададимся такой мыслию: а как пруссак носатый, спрашивается, насолил родному отечеству, которое мы должны перед Богом пуще ока от невзгод ненастных беречь, на что и присягу, помнится, давали? Кого другого – это да, спорить не стану – он обманывал самым первостатейным образом. Супротив иных хитрил прямо-таки злостно, некоторых наскоком брал, а к замешкавшимся с ножом к горлу приступал, и не отпущал, пока как липку не обдерет. Большой мастер, одно слово. А вот против нас-то ничего не выкидывал, до самого конца замириться пытался, у англичан деньги вымаливал, чтобы они нам, так сказать, взаймы выписали. Без большого процента, на добрые дела и армейское снаряжение. Хоть британцы и без того нам всегда деньги давать будут, чтоб мы за них, голубчиков, труды ратные принимали, кровь лили. Им самим недосуг – у них сплошные эти, как их, комиссии. И дела их исконно морские, тем живут, на суше пускай уж кто другой постарается. Но даже если и так – почему б за мир не взять золота рассыпчатого, не грешно то, коли без всякой кровушки, а по одной доброте, тем более заимообразно.
Только матушке оные резоны хоть бы хны. Все, что король ни предпримет – для нее сплошной обман и интрига злостная. И императрицу высокодобродетельную венскую он, видишь, аспид, обидел, а поначалу обещал: ни-ни, буду лапочка, увидите от меня одни ласковые нежности. После чего – хвать, и куснул, да побольше. Но вестимо, кто ж в высокой политике соблюдает какие клятвы, особливо самые священные? Прямо детство какое, уши удивляются, когда ловят подобный перезвон. Уж полвека, знамо дело, слова правды не имели мы с той Европы. В глаза – лебезят, а за спиной – предают немедля самым чистосердечным образом, отвернуться не успеешь. Научиться пора, мамочка родная, чай, не маленькая – и чья ты, в конце концов, дочерь будешь? А вот нет, извольте слушать немедленный приказ: всем стать в ружье и маршировать незнамо куда, восстанавливать всемирную справедливость и возвращать Силезию законной владелице. Только почто нам та Силезия? Далека, за горами и лесами не видна, и православных там – как на зайце перьев.