Страница 6 из 10
В эту минуту я почувствовал толчок локтем моего соседа справа. Повернувшись на стуле, он, должно быть, нечаянно задел меня.
– Клянусь честью солдата, ни у кого из присутствующих рана на теле не заживёт так быстро, как у меня!
Произнесли эти слова грубым и громовым голосом. Я чуть не подпрыгнул на стуле и оглянулся; возле меня сидел офицер, большое и бледное лицо которого испугало меня на дворе. Он с какою-то свирепостью утер себе рот, осушив стакан красного вина, и заговорил опять:
– Ни у кого, доложу я вам! Это не кровь, это живая вода. Не говоря о росте, мышцах, ширине кости и кулаке, не говоря уже о безобразии – клянусь всеми духами преисподней, я с голыми руками сцепился бы со львом, выбил бы ему зубы и засек бы его до смерти его собственным хвостом – не говоря уже, повторяю, обо всех вышепересчисленных качествах, которыми я обладаю воочию, я стою шести человек на войне из-за одного свойства быстро излечиваться от ран. Хоть распори мне кожу, хоть проткни насквозь, хоть на клочки разорви осколками гранаты, но природа опять сложит меня целым и невредимым скорее, чем ваш портной успеет подновить старый мундир. Ей-Богу! господа, вы бы захохотали, если б увидели меня голого. Взгляните-ка только на мою руку – вот меня хватили сабельным ударом по ладони до самой кости, когда я силился оградить голову, уже раненную тремя ударами штыка, и что же? Спустя пять дней уже я играл с пленным английским генералом в шары у ограды монастыря Санта-Мария де-ла-Кастита в Мадриде. Еще в Аркольском сражении, чёрт возьми! ух, как приходилось жутко! Там каждый глотал в пять минут столько дыма, сколько достаточно было бы, чтоб задушить всех вас вместе в этой комнате. Мне всадили в одно и то же время две ружейные пули в ляжки, две картечины в икру, конец пики в левое плечо и осколок бомбы в дельтовидный мускул, да штык в хрящ правых ребёр; при этом ещё сабельным ударом мне снесли с добрый фунт мяса с туловища и почти целой конгревской ракетой угодили мне прямо в лоб. Довольно красиво, ха-ха! И все это сделалось скорее, чем вы успели бы вскрикнуть: «ах!». Что ж вы думаете? Полторы недели не прошло, как я уже шел форсированным маршем без сапог с одним штиблетом, несокрушимый, как скала, воодушевляя своим примером всю роту.
– Браво! брависсимо! пер-бакко! Вот молодец-то! – воскликнул в воинственном азарте толстенький, маленький итальянец, занимавшийся изготовлением зубочисток и колыбелей из плетеных ивовых прутьев на острове Богоматери: – Молва о ваших подвигах разнесётся по всей Европе. История этих славных войн будет написана вашею кровью!
– Не стоит говорить об этом. Сущий вздор! – воскликнул военный. – Намедни в Линьи, где мы в пух и вдребезги разнесли пруссаков, осколок гранаты щёлкнул меня по ноге, да и открыл мне, подлец, артерию. Кровь брызнула высоко, что твоя труба, и в полминуты я потерял ее по крайней мере с полведра. Еще один миг, и дух бы из меня вон; но я – не промах; с быстротою молнии я сорвал с себя шарф, обвязал им рану, выдернул штык из спины убитого пруссака, продел его в концы шарфа, повернул раза два кругом наподобие жгута и, остановив таким образом кровь, спас свою жизнь. Но, провал бы меня взял, господа, я столько потерял крови, что с той минуты остался навсегда бледен, как дно тарелки. Нужды нет, всё пустое. Это хорошо пролитая кровь.
С этими словами он взялся за свою бутылку столового вина.
Маркиз между тем сидел с закрытыми глазами и с таким видом, что покоряется неизбежному наперекор чувству гадливости.
– Послушай-ка, любезный, подскажи, – обратился офицер к слуге, в первый раз понизив голос и перегнувшись через спину стула: – кто приехал в дорожной карете тёмно-жёлтой с чёрным, которая стоит посреди двора и на дверцах которой изображён герб в виде красного, как мои обшлага, журавля, окружённого разными украшениями?
Слуга не смог дать на это ответа.
Взгляд чудака-офицера, который вдруг сделался серьёзен и даже суров, как бы случайно остановился на мне. В это время он не принимал уже никакого участия в общем разговоре.
– Извините, милостивый государь, если я спрошу, не вас ли видел сегодня у этой кареты в то же время, как я рассматривал герб? Не можете ли вы мне сказать, кто в ней приехал?
– Граф и графиня де Сент-Алир, полагаю.
– А здесь они, в этой гостинице?
– Они заняли номер наверху.
Он вздрогнул и чуть было не вскочил со стула, однако мгновенно опустился опять, и я слышал, как он под нос ругался, бормотал что-то, ухмылялся и словно рычал. Я не мог понять, испуган он или взбешён.
Я обернулся к маркизу, чтобы сказать ему что-то, но его уже не было. Вышли ещё несколько человек, и зала скоро опустела.
Два, три полновесных полена горело в камине, так как к вечеру стало довольно холодно. Я сел ближе к огню в большое кресло резного дуба с спинкою громадной вышины; кресло это казалось современным эпохе Генриха IV.
– Не знаешь ли ты, любезный, кто этот офицер? – спросил я, подозвав к себе одного из слуг.
– Это полковник Гальярд, сударь.
– Часто он бывал здесь?
– Однажды, около года назад, он провел здесь с неделю.
– Я никогда не видывал человека бледнее его.
– Это правда, сударь; его не раз принимали за привидение.
– Не можешь ли ты дать мне бутылку настоящего, хорошего бургундского?
– Самого лучшего, какое только существует во Франции, сударь.
– Подавай же его сюда со стаканом на этот стол возле меня. Могу я здесь просидеть ещё с полчаса?
– Конечно, сударь.
Мне было очень уютно, вино было превосходное, мысли мои были веселы и светлы.
«Прекрасная графиня! прекрасная графиня! – вертелось у меня на уме: – будем ли мы когда-нибудь знакомы покороче?»
Глава VI
Обнаженный меч
Если человек день-деньской скакал на почтовых, меняя воздух, которым дышит, каждые четверть часа; если он доволен собою и ничто на свете не озабочивает его; если он сидит один у огня в покойном кресле, да ещё после плотного ужина, то ему весьма простительно вздремнуть.
Я только что налил себе четвёртый стакан вина, как взял да и заснул. Кажется, я могу сказать наверно, что голова моя свисла в крайне неудобной позе; признано также, что французская кухня не порождает приятных сновидений.
Вот что мне приснилось. Я как будто перенёсся в громадный собор, тускло освещённый четырьмя свечами, которые стояли по углам возвышенной платформы, обитой чёрным; на возвышении лежало, как мне казалось, тело графини де-Сент-Алир, также в чёрных драпировках. Церковь, по-видимому, была пуста и я мог различать только небольшое светлое пространство вокруг свечей.
То немногое, что я в состоянии был видеть, носило отпечаток готической мрачности и способствовало тому, чтоб мое воображение пополнило образами чёрную пустоту, сиявшую вокруг меня. До слуха моего долетал звук шагов двух лиц, медленно шедших по каменному полу; шаги отражались так глухо, что я по одному этому мог заключать, как обширно здание. Меня охватило чувство какого-то тягостного ожидания; вдруг, к невыразимому моему ужасу, тело, лежавшее на катафалке, произнесло (не шевелясь однако) тихим шёпотом, от которого меня мороз подрал по коже: «Они идут положить меня в гроб живую; спасите меня!»
Я не мог двинуться с места, не мог произнести слова. Я оцепенел от страха. Теперь двое идущих приблизились настолько, что вошли в черту света. Один, граф де-Сент-Алир, подошёл к голове лежащей фигуры и взял ее под плечи, мертвенно бледный полковник, с рубцом поперек носа и выражением адского торжества на лице, взялся за ноги. Затем оба принялись поднимать ее…
С невообразимым усилием я наконец поборол оцепенение, сковывавшее мне руки и ноги, и вскочил с кресла, задыхаясь.
Я проснулся, но большое, злое лицо полковника Гальярда, бледное как смерть, обращено было ко мне с противоположной стороны камина.
– Где она? – вскричал я с содроганием.
– Это зависит оттого, кто она, – насмешливо ответил полковник.