Страница 12 из 148
— Это моя вина, — вскричал отец Марквард. — Фрау Штейн так любезно упрашивала меня остаться, что я не имел мужества отказать. Может быть, мне не следовало бы соглашаться на её просьбы.
— Я уверен, что моя мать была бы очень огорчена вашим отказом, — отвечал секретарь вежливым тоном, в котором сквозила насмешка.
Потом он снял верхнее платье и сел к столу.
— Боюсь, что осталось не много, — сказала его мать. — Мы были так уверены, что ты не придёшь, что съели всё. Остался только кусок пирога.
— Благодарю вас, я не голоден. С меня достаточно и столь почтенного общества, — отвечал сын с угрюмой почтительностью.
— Стало быть, ты позавтракал. Если Магнус уже закусил, то не хотите ли взять этот кусок пирога, отец Марквард.
— Хорошо. Было бы жаль дать ему засохнуть. Это превосходный пирог и делает честь вашему искусству, фрау Штейн. Если вы, господин секретариус, отказываетесь...
— Отказываюсь.
— Тогда я позволю себе взять его.
У монаха был хороший аппетит, и он понимал толк в еде.
— Пожалуйста, достопочтенный отец. Я очень рад, видя ваш аппетит. Приятно видеть, когда человек таких строгих правил, как вы, позволяет себе несколько смягчать суровую дисциплину.
— Увы! Всем иной раз приходится уступать настояниям плоти, — не смущаясь, произнёс отец Марквард и принялся за еду.
Он привык, чтобы мужчины в тех семьях, которые он посещал, встречали его более или менее приветливо.
— Я сохранила для тебя свой кусок пирога, братец, — сказала девушка таким же странным и безжизненным голосом, как и её глаза.
Выражение нежности быстро мелькнуло на лице секретаря.
— Спасибо, дорогая моя, — мягко ответил он. — Кушай сама, я не голоден.
— Я сохранила для тебя свой кусок пирога, — повторила девушка, как будто она не слышала или не поняла его. И она подала ему тарелку с пирогом.
Глаза брата, не теряя своей нежности, приняли скорбный оттенок.
— Спасибо, дорогая. Если ты сохранила это для меня, то, конечно, я съем это.
Он взял у неё тарелку, а девушка, видя, что её желание исполнено, снова бессмысленно уставилась на стену. Несколько минут все молчали. Наконец фрау Штейн заговорила:
— Ты не очень разговорчив, Магнус. Наш гость может подумать, что ты не рад его посещению.
Сын поднял на неё глаза, в которых мелькал огонёк.
— Я не рад его посещению! Слишком даже много чести для меня принимать у себя человека такой чистоты и добродетели, который несёт за собой благословение Господне в каждую семью, которую он удостаивает своим посещением! Ведь за его благоденствие возносятся горячие молитвы по всему городу Констанцу.
Ирония была ужасна, ибо отец Марквард пользовался самой дурной репутацией в городе.
Фрау Штейн побледнела, да и сам монах был смущён. Он чувствовал себя в полной безопасности, пока эта безопасность зависела от страха народного. Но в манерах сидевшего перед ним человека было что-то такое, что заставляло его нервничать, хотя он и не чувствовал себя в опасности. Поэтому он отвечал ему с большей сдержанностью и осторожностью, чем сделал бы это со всяким другим.
— Вам угодно преувеличивать мои достоинства, высокоблагородный господин секретариус, — мягко отвечал он, стараясь не глядеть в горящие глаза собеседника. — Я только бедный монах и по мере сил служу Господу.
Опять наступила пауза.
— Нужно проститься с вами, фрау Штейн. Я знаю, что это неучтиво бежать сейчас же после обеда, но за мной присылал епископ, и мне нужно побывать у него до двух часов. Поэтому прошу извинить меня. Сердечно вам благодарен.
— Я знаю, что обязанность хозяйки — удерживать гостей, — возразила фрау Штейн. — Боюсь, однако, что наш дом не может служить приманкой для такого человека, как вы. Не понимаю, что сделалось с Магнусом. Я почти уверена, что он влюблён. Он обыкновенно не бывает таким угрюмым.
— Я не вижу, чтобы он был угрюм, — возразил монах.
Сказав ещё две-три любезные фразы, он простился и вышел.
— Для чего вы пригласили этого человека к столу? — строго спросил мать Магнус, лишь только дверь закрылась за монахом.
— О, Господи! Неужели ты хочешь, чтобы мы целый день сидели одни? Неужели ты хочешь, чтобы дверь моего жилища была закрыта для всех посетителей, пока я ещё не стара и не безобразна и люди не отказываются навещать нас? Что ж, неужели я должна жить монахиней? И их жизнь веселее, чем моя, я уверена.
— Это верно, — угрюмо согласился с нею сын. Женские монастыри пользовались самой дурной славой.
— Слава Богу, что ты хоть это понимаешь. Скверно уже одно то, что я и Эльза должны делать половину всей работы дома, то есть собственно я одна должна делать, ибо Эльза ни на что не пригодна. Скверно, что ты не можешь нанять мне прислугу, как у меня было прежде. Если нельзя пригласить к себе маленькую компанию, то тебе лучше было бы запереть меня на замок и приставить к дверям стражу. Держал бы уж меня, как в тюрьме.
— Слыхали вы, что говорят об отце Маркварде? — строго спросил сын, не обращая внимания на её тираду.
— Никто в мире не застрахован от клеветы. Я нахожу, что он очень мил и любезен. Он понимает, что должна чувствовать одинокая женщина.
— О, ещё бы! Но я вовсе не нахожу его милым. Это позор для человечества.
— О, Господи! Какие преувеличения! Люди не святые, это все знают. Монахи ведь тоже люди. С этим ничего не поделаешь.
— Конечно. Но если человек требует для себя власти как проповедник слова Божия и употребляет эту власть как средство для развращения других — что вы тогда скажите?
— Не моего ума дело решать такие вопросы.
— Да? В таком случае это моё дело. И я объявляю вам, что не желаю, чтобы этот Марквард переступал порог нашего дома.
— Кажется, ты хочешь, чтобы я умерла от одиночества и отчаяния! — плаксиво заговорила женщина. — Мало того, что мне нечего надеть, что я исполняю тяжёлую работу, плохо ем...
— Вот на столе остатки утки, а на вас платье новое.
— Ты хочешь, чтобы я принимала гостей в лохмотьях и угощала их чёрствым хлебом? Разве часто я могу предложить такое угощение моим друзьям? Я счастлива, если это бывает в неделю раз.
— Если вы изводите весь запас провизии в первый же день, то нечего жаловаться, если ничего не остаётся на остальные шесть.
— Жаловаться? Ты виноват, что мы в таком положении. Ты не делаешь ничего, чтобы достичь хорошего положения. Вот другой секретарь загребает кучу денег разными маленькими одолжениями, справками и т. п. А ты со своими нелепыми, горделивыми идеями... Когда открывали новый «Дом друзей», — часть совета была против этого, — он заработал хорошие деньги, протащив это дело. Ибо...
— Молчи! Не оскорбляй ушей твоей невинной дочери!
— Э, дурак! Да разве она что-нибудь понимает.
— Молчи! — тихо и страшно повторил секретарь голосом, в котором слышался едва сдерживаемый гнев.
— Господи Боже! Недостаёт, чтобы ты стал бить меня!
— Не беспокойся. Слушай. Я мирился с твоей пустотой и тщеславием, которое поглощало на твои пёстрые платья и пиры всё, что я зарабатывал, и шесть дней в неделю мы чуть не умирали с голоду. Я мирился с этим только потому, что ты моя мать. Я мирился и с недостатком в тебе порядочности, отчего я мог давным-давно развратиться, — опять-таки потому, что ты моя мать. Но я не смирюсь, если ты погубишь это бедное, беспомощное дитя. Не льсти себя надеждой, что Марквард является сюда ради тебя. Может быть, он и не отвергнет тебя, как один из этапов своей жизни, но конечная цель его другая. Он ищет новых ощущений, он, которому приходилось испытывать столько всевозможных ощущений. Нечего качать головой. Я знаю, что я говорю. Мне стыдно сказать это своей матери, но, если я ещё раз встречу его у нас, я изобью тебя, да простит меня Бог.
С этими словами он сделал к ней шаг. Дрожа от страха, она отскочила к стене. Секретарь ещё раз бросил на неё взгляд, повернулся и вышел из комнаты.
Девушка продолжала спокойно сидеть на стуле, по-прежнему играя своим ножом, как будто ничего не случилось.