Черная дама

Романтическая быль.

Зарин Андрей Ефимович

Андрей Зарин

Зарин Андрей Ефимович

Черная дама

Андрей Зарин

"Черная дама"

 На днях я поздно ночью возвращался домой. В белесоватом сумраке тянулись длинные, пустынные улицы, далеко-далеко, на всем их протяжении, можно было ясно различать и тумбы, и фонарные столбы без горящих на них фонарей, и дворников, уныло спящих, сидя на обрубках, и склонивших свои головы на колени.

 Был ночной час, но ночи не было.

 О, эти ужасные белые ночи! Кажется, город вдруг посетила чума и все население вымерло. На улице день, но кругом пустынно и мрачно. Окна завешаны занавесками, лавки наглухо заперты, и в бесконечной перспективе проспекта редко-редко мелькнет человеческая фигура и скроется за углом. Точно страшная смерть прошла со своей косою по городу.

 Но это только белая ночь: люди спят, лавки заперты, а на улице светло, как ранним утром.

 В такие дни я не знал прежде покоя и бродил до утра по улицам. Теперь работа урегулировала мой сон и бдение, но эти ночи все же напрягают мои нервы каким-то неясным раздражением, и часто из-за них я отрываюсь от течения своих мыслей.

 Так и теперь. Я шел домой в бледном свете томительной ночи, и мне вдруг вспомнился один эпизод из моей жизни. Я стал восстанавливать его во всех подробностях, и он снова показался мне до такой степени странным и удивительным, что, придя домой, я решился записать его.

 Этот случай характеризует отчасти мое легкомыслие, но кто не был легкомыслен в свое время?

 Это было и не так давно -- всего четыре-пять лет тому назад. Я жил в конце Загородного проспекта и однажды, в такую же белую ночь, возвращался домой. Я проходил уже мимо Обуховской больницы, когда меня перегнала женщина в трауре. Я невольно залюбовался ее стройной фигурой.

 Грациозная, высокая, с изящными плечами и маленькой ножкой, в бледном свете белой ночи, в своем черном костюме с длинным полотнищем крепа, она показалась мне чем-то чарующим, прекрасным.

 Грешный человек, я прибавил шагу, чтобы перегнать ее и заглянуть ей в лицо. Увы, ее лицо было покрыто чуть ли не тройной черной вуалью, но мне показалось, что я увидел яркие глаза, пунцовые губы и изящный прямой носик. Я невольно улыбнулся и замедлил шаг.

 Она снова перегнала меня, и теперь, я видел ясно, она посмотрела мне в лицо и, кажется, улыбнулась. Я прибавил шагу... Не знаю, сколько бы времени продолжалась эта игра вперегонки, если бы в конце улицы не показалась группа из трех молодых людей со шляпами, сдвинутыми на затылок, с энергичными жестами и громким пьяным говором.

 Я решительно приблизился к незнакомке и предложил ей руку. Я не помню, в каких выражениях я сделал это отважное предложение, помню только, что крошечная, изящная ручка, затянутая в черную перчатку, легла на мою руку, и я почувствовал неизъяснимое блаженство.

 Трое гуляк поравнялись с нами, дали дорогу и прошли дальше, оглашая пустынную улицу своими криками.

 Мы остались одни. Я всячески старался разглядеть черты лица моей незнакомки, но они были тщательно скрыты вуалью.

 -- Приподнимите эту таинственную завесу, -- сказал я шутливо.

 Она поняла мою просьбу сразу.

 -- Ах, нет! Этого нельзя, этого никак нельзя! Не просите меня! -- произнесла она дрожащим от волнения голосом, и я с изумлением почувствовал, как ее рука задрожала.

 -- Я буду думать, что вы герцогиня, скрывающая свое инкогнито, -- сказал я.

 -- Думайте что хотите, но не просите меня об этом.

 Ее голос был удивительно гибок. Она сказала десять слов, но в звуках этих слов мне послышалась целая мелодия. Она должна была быть красива, это несомненно. И я не ошибся.

 -- Пойдемте тише, -- сказала она.

 -- С удовольствием!.. Вы шли гораздо быстрее, когда перегнали меня.

 -- О, да! Я была одна... -- пустынная улица... мне было страшно... Я боюсь одна... ночь, никого нет, а мне кажется, что за мною бегут, ищут, ловят...

 -- Зачем же вы выходите так поздно?

 -- Ах, это надо, это необходимо даже! Если бы я могла, я бы сидела дома, заперла все двери, завесила окна и никуда, никуда бы не вышла...

 Я невольно улыбнулся ее аффектированному тону. Она говорила, вся вздрагивая от волнения и прерывая свой голос, словно задыхаясь.

 -- "Что же вас гонит: судьбы ли решение, зависть ли тайная, злоба открытая?.."[Неточная цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова 'Тучи']

 Я хотел было продекламировать и третью строфу, но вдруг замолчал в смущении.

 Она несомненно красива, но эти странные речи... Бог ее знает.

 -- Вы смеетесь, -- сказала она с упреком.

 -- Я удивляюсь.

 -- Удивляться нечему. Вы молоды и не знаете жизни, -- заговорила она горячо, -- вы не знаете, что помимо закона можно быть осужденной, помимо властей можно быть в тюрьме. Есть тюрьмы, есть пытки, есть казни! В каждом доме совершается невидимое преступление!

 Мне послышались в ее голосе слезы. Я ничего не понимал и по тогдашнему легкомыслию своему подумал, что разговор становится скучным. Я снова стал шутить.

 -- О, я вас понимаю! Я хотя и молод, но знаю жизнь по книгам. Я знаю, что может быть "Клуб висельников", что существовало "Общество душителей, или тугов", что был "Клуб двенадцати шпаг дьявола". Это все открыл и рассказал Понсон дю Террайль или кто-то в этом роде. Я читал, что маркизы и герцогини ходили на тайные свидания, делали подозрительные обороты с драгоценными вещами, что короли наряжались булочниками и выпрыгивали из окошек...

 -- Ах, у вас все шутки! -- воскликнула вдруг она с неподдельным отчаянием. -- А я думала...

 -- Что вы думали? -- мне стало на мгновенье совестно, и я близко пригнулся к ее лицу.

 Она молчала, я стал оправдываться.

 Ничто не обязывает меня серьезно относиться к делу. Эта обстановка: белая ночь и пустынная улица; эта удивительная встреча, этот странный разговор во вкусе таинственной фабулы бульварного романа.

 -- Согласитесь сами, вы можете меня мистифицировать. Я не хочу быть смешным и смеюсь сам. Бросьте это, откройте свое лицо. Помните, как в еврейских песнях:

 Дай услышать голос милый,

 Покажи твое лицо!

 Я уже теперь влюблен в вас, а тогда... о, тогда я стану вашим рыцарем и с готовностью пролью кровь за освобождение своей царицы!

 Мой монолог произвел желаемое впечатление. Она тихо засмеялась и уже без ужаса ответила:

 -- Только не сейчас, не здесь!

 Сознаюсь, я воспользовался ее неосторожным словом и с горячностью сказал:

 -- Я не говорю -- здесь. Я доведу вас до дому, вы радушно пригласите меня войти и позволите выкурить у вас одну папироску!

 -- Что?

 -- Одну папироску выкурить! Я устал, я шел издалека. Я даже не сниму пальто. Ведь вы позволите? -- добавил я над самым ее ухом замирающим шепотом.

 Ее рука дрожала.

 -- Да... нет... что же... да, позволю, позволю, -- вдруг сказала она два раза.

 Я сжал ее руку.

 -- И там я увижу ваше лицо?

 Она наклонила голову. Несколько шагов мы прошли молча и остановились у одного из домов Сивкова.

 В конце Забалканского проспекта, подле Обводного канала, два квартала заняты огромными каменными домами, образующими собою два переулка и принадлежащими одному владельцу.

 Я не знаю, кому они принадлежат теперь. Знаю, что они были Тарасова, потом Сивкова, потом еще и еще кого-то, но имя Сивкова так и осталось за ними.