Страница 71 из 84
Часами рассказывал Кондратенко молдаванину о событиях давней войны. Он сверлил его маленькими глазками, еле видными из-под густых бровей, и в этом настойчивом, порою хмуром, порою лукавом взгляде сверкал чуть заметный огонек душевной теплоты. Глаза его, пока он рассказывал, не отражали пережитого, а пытливо изучали Григоре, проникая ему в самую душу.
Кто, как не "батя", мог уловить с самого начала зарождавшуюся близость между Григоре и молоденькой немочкой? Кто бы еще мог так настойчиво и проницательно заглядывать в глаза обоим влюбленным, читая в них все, словно в открытой книге с крупными буквами?
Ничего особенного не было в том, что девушка явилась в первый день на работу раньше всех. Ведь она пришла на рассвете и на второй, и на третий день… По дороге в поле и обратно она всегда сидела на козлах фуры рядом с Григоре. Деревенские женщины даже начали шептаться о "подружке Грегора", но это были обычные шутки. А всю правду знал только он, Кондратенко.
В глазах девушки сияло вначале нежданное, немое, безотчетное счастье. Казалось, оно ей самой не совсем понятно. Но шли дни и недели, и сияние этих ясных глаз становилось все ярче, в них светилась жажда жизни и вместе с тем мелькала тень задумчивости и печали.
Девчонка стала приходить в замок задолго до выезда в поле, и теперь в глазах ее "батя" видел одно лишь пленительное выражение влюбленности — требовательное и ласкающее, неприступное и манящее…
Онуфрию было ясно одно: немочка влюблена, без ума влюблена в Григоре. Невинная любовь — порождение войны… И развеется она, как пороховой дым, подхваченный ветром…
И все же многое казалось ему непонятным, странным. Не выдавая себя ни словом, ни жестом, "батя" все доискивался — так просто, для себя: наблюдал за ними издали, заглядывал в глаза девушки, присматривался к поведению "земляка", ставшего для него дорогим человеком.
Но и в самых ясных глазах есть недоступные тайники.
А сам Григоре Бутнару нередко чувствовал, что ему хочется крепко-крепко обнять эту нежную и розовую, точно куколка, девушку, прижать ее один раз к груди и больше не трогать. Но он подавлял в себе это желание, думая о том, что они с Кристль совсем разные люди, а он еще и некрасив, и намного старше ее.
Однажды он с удивлением поймал себя на том, что подбирает в поле для Кристль работу полегче, что ему жаль ее белых рук с тонкими пальчиками, словно нарочно созданными для скрипки. Ему показалось, что и немки что-то заметили, что они бросают на него испытующие, многозначительные взгляды, и солдат сразу отказался от своего намерения. Ему стало стыдно. Теперь он, напротив, взваливал на девушку самую трудную работу.
Как-то в один из первых дней августа он взял ее с собой на пахоту. Нужно было поднять зябь на неровном поле, пересеченном ложбинами. Оно раскинулось невдалеке от холма, на склоне которого уткнулся мордой в землю танк. Здесь нужно было вести лошадей под уздцы.
Лемех плуга то и дело выскакивал из борозды; кони, почуяв облегчение, начинали спешить, и девушка задыхалась от напряжения. Она торопилась, попадая ногами в ямки, натыкаясь на кочки, стараясь не выпустить недоуздок из рук, спотыкалась и плечом то и дело приваливалась к потной шее лошади.
Григоре босиком, засучив шаровары и раздевшись до пояса, чуть не бежал за плугом, яростно понукал коней и щелкал кнутом, а Кристль, словно подхваченная ветром, рвалась вперед, как будто опасаясь, что и ей достанется от сердитого парня.
Наконец они допахали поле. Григоре, внезапно притихнув, присмирев, подошел к девушке, перевернул плуг лемехом кверху, словно в знак примирения, как поворачивают винтовку штыком книзу, отвел лошадей к меже и затем, осторожно ступая, пошел к луже помыть ноги.
Кристль по-прежнему держалась за повод.
Лошади уже щипали траву, волоча за собой перевернутый плуг. Кристль тихо подвигалась за ними, пока не дошла до склона с танком, застывшим справа у межи. Рядом виднелся бугорок, покрытый свежей муравой, мелкой, как мох. На нем лежали брошенные как попало сиреневая майка и гимнастерка Грегора. Девушка испытала на мгновение легкий трепет, словно поняв, что она владеет чем-то неизмеримым, неизъяснимым. Усталости как не бывало. Захотелось идти, идти, не останавливаясь, вперед, подняться на зеленый гребень холма…
Пустив лошадей пастись, она присела на плюшевую зелень бугорка. Натруженные ладони еще саднили. Она приложила их к гладким щекам, посвежевшим от прохладного полевого ветерка, и, ни о чем не думая, застыла, устремив взгляд вдаль.
День стоял погожий; казалось, солнце остановилось на небе. Эти дни, когда лето было на исходе и близилась осень, походили друг на друга, как близнецы. Вся природа словно застыла в неподвижности. Лишь редкая засохшая травка, листик, тронутый желтизной, — только они, как первый седой волосок на висках, придавали всему оттенок увядания. Воробьи, перепела и все пернатое племя, отъевшееся на новом хлебе, нежилось в стерне. Солнце стояло на небе еще высоко, но на поля уже начинали ложиться прохладные тени, протянувшиеся издалека.
Кристль рассеянно взглянула на маленький муравейник возле ее ног. Муравьи торопливо сновали взад-вперед, дорожки их скрещивались в траве.
Посреди муравейника она заметила что-то вроде триумфального шествия крошечных существ, которые тащили на себе тяжелую мертвую осу. Муравьи старались изо всех сил, некоторые из них, оставшись без дела, спешили заменить тех, что тащили груз, обмеривали осу, обегая ее еще и еще раз, озабоченно забегали вперед, чтобы пощупать землю, возвращались обратно.
Кристль склонилась и заботливо убрала толстую травинку, преградившую путь муравьям. Движение у ее ног закипело еще живее. Теперь в том месте, где лежала травинка, появились какие-то козявки, не больше пылинки.
На руке девушки очутилось такое существо чуть больше макового зернышка. Нельзя было различить ни головки, ни лапок — это была всего лишь черная точечка, которая двигалась, едва касаясь кожи. Кристль зачарованно следила за этим крошечным чудом жизни. Вытянув руку, она подняла короткий рукавчик, открыв плечо и белую, нежную впадинку под мышкой. Но вдруг она почувствовала над собой теплое и сдержанное дыхание. Она вздрогнула и, повернув голову, встретила глаза Григоре…
— Погляди, Грегор, — почти закричала она, радостно протягивая к нему руку. — Погляди, погляди! — Другой рукой девушка пригнула его голову и добавила, внезапно теряя силы: — Погляди…
И умолкла. Неведомо, как это случилось: то ли Кристль привлекла его к себе, то ли он склонился к ней сам, но вдруг она почувствовала на руке его небритую щеку… Григоре целовал, целовал ее жарко, и она отвечала ему долгими-долгими ненасытными поцелуями, прижимаясь к нему все теснее. В какую-то долю секунды перед ее глазами мелькнуло лицо матери… Жакетка с потайным кармашком… Мать что-то говорила ей… Потом снова ее пронизало жаром его неистовых поцелуев, и она видела и слышала только его, любимого…
На круглом бугорке на траве навзничь лежала Кристль. Казалось, девушка мечтательно смотрит в бездонную глубину неба… Но глаза ее были закрыты. Бледный свет вечерней зари освещал ее лицо, ясный, выпуклый лоб. Ноги ее, с открытыми коленками были по-детски подогнуты, юная грудь под блузкой (той самой, в которой она была в первый вечер) подымалась и опускалась, колеблемая глубокими вздохами.
Григоре смотрел на нее с тревогой и нежностью. Что было бы с ней, если б он не опомнился? Не оторвался от ее жарких, податливых губ? Он почувствовал, что кровь хлынула к его щекам. Что ждало бы ее впереди? Скоро будет дан приказ возвращаться домой. Может быть, уже в сентябре, самое позднее в октябре. Поля опустеют, потом замерзнет речка… Уедет солдат — ищи ветра в поле. От Германии до Молдавии не близко. Осталась бы она одна с этой по-мужски подстриженной двуличной женщиной.
— Кристина! — Григоре приподнялся. — Кристина! Пойдем домой.