Солдат идет за плугом

Фретич восторженно всматривался в передние ряды колонны, словно измеряя расстояние, которое остается до тюрьмы. Радостно взглянув на друга, он по-братски обнял его за плечи.

— Брось об этом сейчас… Теперь уж мы не ошибемся! — воскликнул он с воодушевлением.

…В широко распахнутых воротах тюрьмы показалась первая группа заключенных. Бледные, истощенные, но радостные лица. Вон Володя Колесников… Вон кудрявая голова Виктора, его синие сияющие глаза… Вон Давид Горовиц…

К освобожденным со всех сторон тянулись руки. Их готовы были подхватить, поддержать, понести…

А им, стосковавшимся по движению, хотелось шагать в строю, в одном строю со всеми, и они влились в общую колонну. Лица освобожденных сияли счастьем, глаза жадно искали кого-то. Где же они? Где освободители?

Наконец они показались — пехотинцы, советские пехотинцы.

Тесно сомкнутыми рядами, по-походному, со скатками через плечо, в защитных гимнастерках шагали по бессарабской земле солдаты с такими хорошими, такими родными лицами.

Толпа на миг замерла.

Настороженную тишину прервал слабый, прерывающийся женский возглас:

— Родные мои!..

И вот толпа уже обступила первого красноармейца. А через несколько минут над толпой взлетали люди в защитных гимнастерках, подбрасываемые дружескими руками.

— Родные мои… — Седая женщина с бледным, изборожденным глубокими морщинами лицом, беспомощно, точно ребенок, топталась на месте, не в силах пробиться сквозь толпу, увидеть все собственными глазами. Людским потоком ее то и дело относило в сторону.

— Бабуся! — На помощь старухе протянулась чья-то крепкая мужская рука.

Опершись на эту руку, женщина подняла глаза и пристально вгляделась в своего провожатого, статного, русоголового, в выгоревшей гимнастерке.

— Хороший паренек, хороший! — И, прижавшись лицом к его рукаву, она вдруг вся затряслась от неожиданно прорвавшихся рыданий. — Не дожил он, сокол мой, — сквозь слезы шептала она с болью, — не дожил!..

Из толпы вынырнул парень огромного роста. Да это же Урсэкие! А за ним своей неуклюжей походкой — Доруца-младший, еле видный за огромным плакатом, который он нёс в руках. Заметив красноармейца со старушкой, Урсэкие стремительно шагнул к ним.

— Привет, товарищ, здорово! — воскликнул он, бросив восхищенный и, может быть, чуточку завистливый взгляд на пилотку бойца. — Руку, товарищ! Я — Урсэкие Васыле.

Урсэкие заметил старую женщину, прижавшуюся к рукаву красноармейца. Приглядевшись к ней, юноша замолчал и медленно стянул с головы фуражку.

— Мать товарища Вани… Это она, его мать… — зашептал он Федорашу взволнованно. — Поговори с ней, не давай ей уйти. Я сейчас вернусь с ребятами…

Когда несколько минут спустя Урсэкие возвратился в сопровождении Анишоры, Виктора, Горовица и других учеников, вокруг красноармейца со старушкой уже стеной столпился народ. Виктор первым протолкайся к маленькой седой женщине. Кудрявая голова его низко склонилась над морщинистой рукой Ваниной матери:

— До последней минуты, до последней его минуты мы оставались вместе… Вместе! — И, глядя вперед в голубеющую даль, точно призывая ее в свидетели, Виктор добавил: — И навсегда он останется с нами, в наших делах!

В это время к группе подошли старик Цэрнэ и Арон Горовиц. Горовиц молча прижал к груди своего сына.

— Погляди, это Виктор, — прошептала Анишора на ухо отцу.

— Я, можно сказать, почти комсомолец, — объяснял тем временем Урсэкие красноармейцу. — Сам товарищ Ваня сказал, что меня можно принять… Вот и Доруца Федораш. И его можно считать комсомольцем. И Горовиц Давид… Этот в сигуранце сидел вместе с товарищем Ваней… Товарищ боец, — спросил вдруг Урсэкие, — а вас как звать?

Бережно поддерживая старушку, красноармеец поднял глаза и, видя, что он находится в центре внимания, смущенно улыбнулся.

— Меня? Я… Иван зовут меня… Ваня, — добавил он тихо.

СОЛДАТ ИДЕТ ЗА ПЛУГОМ

Перевод с молдавского Е. ЗЛАТОВОЙ и М. ФРИДМАНА

емецкое селю Клиберсфельд вот уже пять суток глухо молчало.

Это напоминало безмолвие тех городков, которые подразделение брало штурмом в первых боях на немецкой земле.

Но тогда была война и немцы боялись насилия. Солдаты сновали по улицам, заглядывали в дома — нигде ни души.

А теперь война была окончена, да и жители не покидали села, а просто не показывались. Село молчало.

Долго гадали четверо советских воинов и больше всех — их молодой командир, сержант Тариф Асламов: что бы такое сделать, как бы разбить это тягостное молчание.

Прикидывали по-всякому. И уже придумали было кое-что на завтра, когда где-то поблизости раздался выстрел.

Мирная радость этого душистого майского вечера сразу сменилась тревогой.

Чужая страна…

— Где Юзеф? — тотчас спросил Асламов.

Через несколько секунд четверо бойцов, держа винтовки наперевес, выбегали из ворот замка, украшенных железными львами. Снова грянул оглушительный выстрел.

— Ложись! — вполголоса резко скомандовал сержант, а сам кинулся вперед. Но солдаты побежали за ним.

В прохладном весеннем воздухе едко запахло порохом. Из сумрачной низины, где лежало молчаливое село, доносился не то стук колес, не то скрип… Залаяли собаки. В эту минуту все вдруг заметили Юзефа Варшавского. Он стоял, опустившись на одно колено, у самой траншеи, окружавшей замок.

По тому, как он держал винтовку, видно было, что он и стрелял с колена.

— Что случилось? В кого стреляешь? — строго спросил Асламов.

— В траншею забрался враг, — спокойно произнес Юзеф, напряженно вглядываясь в темноту и по-прежнему целясь. — Вон он залег.

Асламов не дал ему договорить.

— Встать! — загремел он. — Руки вверх! — и, не дожидаясь ответа, прыгнул в траншею.

Подбежавшие солдаты увидели, что Гариф тащит за шиворот какого-то человека, судя по всему — немца.

— Посмотрите кто-нибудь, не осталось ли чего в траншее, — приказал сержант, — а ты, Григорий, разберись — кто, откуда. Кажется, цел, не ранен.

— Расстрелять — и баста, — пробормотал Варшавский, с ненавистью глядя на немца. — Какой-нибудь эсэсовец, наверное убийца, пся крев! Что ему нужно в окопе, ночью?

— О-о-о… — выдохнул немец, и в этом стоне был слышен смертельный страх.

Григорий Бутнару спросил его что-то по-немецки. В это время другой боец вылез из траншеи с солдатским одеялом в руках. Асламов приказал накинуть одеяло на плечи дрожащего немца, и бойцы двинулись обратно, к замку.

Варшавский повернулся ко всем спиной и остался снова один — на заросшем сорной травой, истоптанном бруствере.

Когда солдаты, войдя во двор, подошли к левому крылу замка, немец вдруг стал клясться, что он не эсэсовец. Он — простой столяр, на фронте не был, работал почти все время на железной дороге по ремонту вагонов; вот у него и документ есть…

Не бритая много дней щетина, усы и густые брови чернели на его пожелтевшем лице, закрывая его чуть не целиком.

— Как тебя зовут? — спросил сержант по-русски и уже более мягким тоном.

Немец медлил с ответом. Заметив старика в жилетке — тоже немца по виду, спокойно стоявшего у сторожки с метлой в руках, он с интересом вгляделся в него и словно приободрился.

— Фриц… — невнятно проговорил он наконец, уставясь в землю, — Фриц Хельберт. Я шел домой, к семье… Это километров двести пятьдесят отсюда… Но я боялся, поэтому шел ночью, прятался.

Страх снова прошел дрожью по его телу.

— А ну, хлопче, покажи руки! — вмешался Онуфрий Кондратенко, который все время, не спуская глаз, смотрел на задержанного. Тот с готовностью вывернул большие мозолистые ладони и подержал их так — всем напоказ.