Страница 29 из 84
На том и закончился день.
Поздно вечером Доруца вышел из дормитора в коридор, который вел к квартире директора. Дойдя до зала, он увидел группу учеников, стоявших возле бронзового бюста. На стене, выше головы короля, было выведено большими буквами углем: „Долой побои и войну! Пенишора не виновен…“ На этом надпись прерывалась. По-видимому, кто-то нагрянул неожиданно и помешал дописать. Вокруг бюста собрались ученики из всех дормиторов:
— Кто бы это мог сделать?
— Вот здорово!
— Смелый парень!
— Ногами стал королю на голову, иначе написать нельзя было! — засмеялся кто-то.
Шум привлек сюда Стурзу и других служащих. Разбудили уборщицу, которая, взобравшись на лестницу, тряпкой стерла надпись. Доруца был вынужден возвратиться в дормитор.
Виновника этой проделки не могли обнаружить даже сами ученики. Горовиц, которому организацией было поручено писать на стенах лозунги, с большим сожалением заявил, что ничего не знает. Это не его группа проявила такую великолепную инициативу. Подумать только: лозунг над самой головой короля!..
Когда Доруца во второй раз вышел из дормитора, было уже за полночь. Все спали. В зале царила унылая тишина. В слабом свете коптилки бюст короля, точно сам нечистый дух, выплывал из мрака. Доруца на цыпочках двинулся вперед. Бесшумно приоткрыв дверь, ведущую в апартаменты директора, он вышел на застекленную террасу и остановился.
В темноте он различал причудливо изрезанные листья растений директорской оранжереи. Он остановил свой взгляд на кактусе вышиной с доброе деревцо, с мясистыми лапчатыми листьями в колючках.
У этого кактуса часто можно было видеть господина Фабиана, попивающего кофе рядом со своей толстой сварливой супругой.
Сколько раз он, Доруца, скреб пол этой террасы под окрики директорши!
В задумчивости Доруца отломил брызнувший ему в лицо соком лист и раздавил его пальцами. Потом — другой. Колючки кактуса больно царапали ему руку, и он, внезапно разъярясь, словно они впивались ему не в ладонь, а в душу, принялся выдергивать растения из земли, мять их, ломать одно за другим.
От „зимнего сада“ господина Фабиана вскоре остались одни горшки да ящики с землей.
В зале Доруцу и на обратном пути встретила тишина. Но в одном углу, в тени у самой стены, он вдруг разглядел своего брата в одном белье. Взгляд его был устремлен куда-то поверх бронзовой головы короля.
— Федораш! — кинулся к нему Доруца. — Ты что тут делаешь?
Проследив взгляд братишки, Яков вздрогнул. На том самом месте, с которого уборщица недавно мокрой тряпкой стерла надпись, теперь еще большими буквами углем было выведено: „Пенишора не виноват“. И чуть ниже: „Кто хочет войны и бьет учеников, пусть у того отсохнут руки“.
— Федораш!.. — не смея верить самому себе, тихо произнес Яков. — Брат!..
Он вынул из карманов свои горящие, исколотые руки и протянул их Федорашу:
— Братишка мой!
— Грязные они у меня… — пробормотал малыш, пряча измазанные углем руки за спину.
— Нет, они чистые, — прошептал Яков, сильно сжав руки брата, — чистые!
— А ты где так исцарапался? — спросил Федораш удивленно. — Взгляни-ка — кровь! Откуда?
Яков, смутившись, не знал, что ответить.
— Пошли ко мне, в наш дормитор, — Доруца обнял младшего брата за плечи. — Там я тебе все расскажу…
На другой день началась всеобщая забастовка учеников. Комитет предложил собраться всем в зале и без разрешения никуда не отлучаться. Принесли стулья из классов, расселись. Все шло по заранее намеченной программе. Сначала беседа, потом представление Урсэкие, чтение.
Однако порядок был несколько нарушен. Сперва в зал пожаловал мастер токарь Маринеску. Он и на сей раз был пьян и едва держался на ногах. Разыскав своих учеников-токарей, он принялся каяться перед ними:
— Простите меня, братцы, если я вас в чем обидел… Негодяй я, продажная шкура, ничего больше! Был и я когда-то, как вы, но продался за шкалик, за чарочку…
Его большое тело сотрясалось от рыданий, слезы текли ручьем.
— Что, решили все-таки бастовать? Ох, выгонят меня из школы! Как собаку, выгонит Фабиан… За шкалик водки… за чарочку…
Ромышкану вместе с другим токарем увел его под руки и уложил на койку в допмиторе. Потом в зале неожиданно появилась госпожа Флорида, жена директора Походка у нее была, как у откормленной утки, а жирный подбородок свисал, как зоб.
— Господин директор болен, — объявила она, понижая голос и поднося указательный палец к губам. — Он просил всех вас выйти во двор. Ну, кто у вас тут главный?
Обступив со всех сторон жену директора, ребята с любопытством глядели на нее До этого она никогда среди них не появлялась Маленький Федораш — тот так и уставился на ее подбородок и даже показал кому-то на него рукой. Ребята постарше, тоже не сводя с нее глаз, направили ее к Фретичу.
— Фретич? Лисандр?! — ахнула госпожа Флорида, всплеснув руками. — Этот, прости господи, байстрюк — незаконнорожденный! И не стыдно тебе? Мой муж подобрал тебя и даже собирался усыновить… Очень интересно! — Госпожа Фабиан состроила укоризненную мину. — Благодетель твой болен, вот до чего вы его довели!.. А ну, пойдем к нему!
— Нечего мне там делать, — ответил Фретич, поворачиваясь к ней спиной. — Разговаривать с директором у нас уполномочен комитет. А зал мы не имеем права покидать.
Когда госпожа Флорида рассказала обо всем мужу, лежавшему на диване, тот попросил ее только переменить компресс — у него усилилась головная боль.
— Ты слишком мягок, Фэникэ, — принялась пилить Фабиана жена, — слабохарактерный ты стал какой-то. Раньше ты такое не потерпел бы! Действовал бы так, как я тебе советую… Взводик жандармов — и баста! Я только что смотрела на них, на этих твоих учеников. Боже, боже мой! Сопляки! И думала: ты ли это, мой Фэникэ! Фэникэ, которого боялись даже собаки, когда он проходил по своему полицейскому участку! Ох, Фэникэ, Фэникэ!..
Директорша замолчала. Она знала, что Фэникэ не любил, когда ему напоминали о его былой деятельности. Просто чудом спасся он тогда и не попал в тюрьму. Немалого труда стоило ему замять историю с арестованным, который умер от его побоев. Какой шум подняли рабочие организации, требуя суда над Фабианом! Действительно, лучше не вспоминать. Скандал вспыхивал в доме каждый раз, когда Флорида заговаривала о прошлом! Однако на этот раз господин Фабиан был терпелив. Словно взывая о пощаде, он молча ощупывал свою покрытую компрессом голову.
— Взвод жандармов? — пробормотал он наконец с горечью. — Ты, вероятно, полагаешь, что меня послали в Бессарабию ради моих прекрасных глаз. Красиво бы это выглядело: Фабиан искупает свои грехи, вырастив в школе гнездо большевиков! Своей бабьей головой ты никак не можешь понять, что, узнай министерство об этой забастовке, — мое имя навеки скомпрометировано. Где же тогда, скажут, твой опыт?.. Вызвать взвод жандармов — это значило бы признать свое бессилие. „Сопляки!“ Тебе только кажется, что они сопляки. Эге, я тоже раньше так думал… Никто и не подозревает, что на уме у этих „сопляков“!..
Господин Фабиан провел рукой по глазам, как бы снимая с них что-то мешающее ему видеть.
— Восемь часов я продержал вчера одного у себя в кабинете, на допросе. И кого бы ты думала? Деревенского дурня, прирожденного оболтуса. Я нарочно начал с него. Для разгона… А он не только не захотел отказаться от проклятого комитета или признаться в чем-нибудь — он наболтал мне такого, что, будь у меня оружие, он довел бы меня до греха. Уложил бы его на месте, как собаку! Понимаешь? Восемь часов допроса в моем кабинете! Вот тебе — Бессарабия.
Директор замолчал, сам, по-видимому, расстроенный своим рассказом.
— Неужели Фретич на самом деле главарь забастовки? — вдруг спросил он недоверчиво. — Может, ты плохо поняла? Лисандр?..
Поднявшись с дивана, директор поправил перед зеркалом свой компресс.
— Я сам пойду туда. Поговорю с ним.