Страница 26 из 84
Когда собрание кончилось, первыми покинули мастерскую секретарь городского комитета, Виктор и Анишора. Дядя Штефан, как только заметил их, быстро двинулся вперед — показать дорогу к самому глухому углу двора. Вскарабкавшись первым на забор в том месте, где была порвана колючая проволока, товарищ Ваня послал старику прощальный привет рукой. А тот вдруг обнажил голову и застыл с картузом в руке. Ветерок ласково шевелил белые пряди его волос. Он проводил товарища Ваню, Виктора и Анишору задумчивым взглядом. Вот такие же внучата были бы и у него. Точно такие. Поумирали все… Очнувшись от задумчивости, Штефан напялил свой нелепый картуз, который заставил его купить Фабиан, и быстро пошел к слесарной. Там еще оставались ребята. Они доверили ему сторожевой пост.
Стояла летняя ночь.
Домики городка, словно ища опоры, жались один к другому. Пыль, целый день клубившаяся облаком, сейчас мягким покровом опустилась на землю, будто и она подчинялась ночи. Даже вечно стоявшее здесь, на окраине, зловоние перебивала струя свежего воздуха.
Во дворах под открытым звездным небом расположились на ночь семьи рабочих. Тряпье, которым были прикрыты дети, разбросанная тут же скудная домашняя утварь придавали этим спавшим среди бурьяна людям вид кочевников, расположившихся на привал после долгого, утомительного похода, который с рассветом нужно будет продолжать.
Товарищ Ваня, по обе стороны которого шагали Виктор и Анишора, держался в тени, падающей от домов.
— Горовица мне нужно завтра во что бы то ни стало еще раз повидать, — говорил он Анишоре. — Плохо, что на собрании не поговорили о том, что ты, Анишора, упустила из виду собственного своего отца. Ведь он не мог не знать, что с деталями дело не чисто… Необходимо было…
— Может, вам нужно поговорить наедине? Конспирация? — тихо спросил Виктор.
— Нет, нет, — отозвался секретарь, — ты нас не стесняешь.
Анишоре хотелось, чтобы товарищ Ваня что-нибудь сказал Виктору. Что-нибудь теплое, ласковое. Поговорил бы с ним о подготовке учащихся к борьбе, подбодрил бы его. Она видела расстроенное лицо Виктора, и ей было его жаль. Впрочем, не только жаль — его горе Анишора переживала вместе с ним. Виктор был ей дорог…
…Вот Бессарабия освобождена. Отец ее находит свое место в жизни. Его мучительным переживаниям пришел конец. Мастеру Цэрнэ нет больше нужды выбивать своим долотцом вывески для торгашей или клепать разные там жестянки. Он ведь такой замечательный мастер-художник! Он воплотит в металле образы, полные чувства, жизни. Он так мечтает об этом! „Дайте мне медь и свободу…“ — обращается иногда старик к кому-то невидимому, шагая по своей каморке.
С освобождением Бессарабии начинались в мечтах Анишоры самые счастливые минуты ее жизни. Она видела себя изучающей инженерное дело в одном из городов Советского Союза. А может, в Москве… И рядом с ней Виктор…
Не была ли она сегодня слишком сурова с ним? Но нужно же было указать ему на ошибки!
— О тебе, товарищ Виктор, городской комитет комсомола такого мнения, — вывел Анишору из задумчивости голос секретаря, — пока ты не оправдал нашего доверия: руководя школьной организацией, не сумел повести правильную партийную линию. Не сумел. Никто не ставит под сомнение твою преданность нашему общему делу, но тебе не хватает главного: боевитости, революционной активности. Отсюда — те ошибки, на которые правильно указала Анишора. Возможно, в этом сказывается твое прошлое, полученное воспитание, от дурных сторон которого ты не смог еще отделаться. Может быть, ты слишком увлечен романтической стороной нашего дела, а в повседневной практической работе слаб, пасуешь? Окончательный вывод мы пока не будем делать. Всем известны трудности, связанные с подавлением буржуазных пережитков в каждом из нас. Мы живем в капиталистической стране. Но нужно бороться против этих пережитков так же, как против классового врага. И побеждать их. Мы дадим тебе возможность исправить ошибки, приобрести закалку, опыт. Мы пошлем тебя к безработным… как рядового комсомольца. Этот участок — очень ответственный. Связь с комсомольской ячейкой безработных наладишь на бирже труда, в столовой. С тобой свяжутся паши люди.
Товарищ Ваня протянул бывшему инструктору руку.
— Желаю тебе, Виктор, успеха в борьбе, — сказал он тепло, — и революционной стойкости. Надеюсь, мы еще встретимся.
Схватив руку секретаря, Виктор признательно пожал ее, потом смущенно подошел к Анишоре:
— Всего доброго, товарищ! Всего доброго… — Он словно хотел как можно скорее распрощаться с ней.
Анишора, подав ему руку, не спешила ее отнять. Несколько секунд она взволнованно глядела на юношу. Пряча от нее расстроенное лицо, он упорно смотрел куда-то в сторону. Анишора разочарованно опустила глаза. „Да скажи же что-нибудь!“ — хотелось ей крикнуть ему. Ведь не мог он обидеться на ее слова, на справедливые слова! Ведь революционеру, борцу, а не сентиментальному гимназисту отдала она свои нежные, чистые мысли…
— Ну, ладно, — вмешался товарищ Ваня, понимающим взглядом наблюдая эту сцену. — Ступайте назад этой дорогой, а мне нужно еще зайти в один дом поблизости. Итак, — добавил он, — мы договорились обо всем. До завтра!
И секретарь быстро зашагал вперед, оставив молодых людей, так и не прервавших прощального рукопожатия.
Анишора и Виктор повернули назад, к школе.
— Нет, не может быть! — сказала Анишора решительно после продолжительного молчания. — Ты должен доказать, что я не ошибаюсь в тебе. Ты можешь быть настоящим революционером. Можешь!
Анишора, эта школьница с белым воротничком, хороший и милый товарищ, которая никогда ни в чем не противоречила инструктору, теперь говорила с Виктором так сурово. Те же косы, заплетенные девичьими пальцами, тот же аромат свежести, исходивший от нее, — и все же это не прежняя Анишора. Она стояла перед ним возмужавшая, взрослая, непреклонная.
— Нет, ты наш! Не может быть, чтобы у нас с тобой были разные дороги. Не верю! Не хочу! Откуда бы ты тогда нашел в себе силы гореть нашим огнем? Переносить столько лишений! — Анишора замедлила шаг. — Почему же ты молчишь? Говори! Говори скорей, потому что… Пойми, для меня это очень, очень важно!
Виктор, который все время шел чуть позади Анишоры, поравнялся с ней и взволнованно взял ее за руку.
— Да, Анишора, — сказал он горячо, — ты не ошибаешься! У меня не может быть иного пути. Только путь настоящего революционера!
Анишора высвободила свою руку.
— Докажи! — сказала она твердо. — Докажи на деле!
Виктор хотел что-то сказать, но удержался. Безмолвно шел он рядом с ней.
Они прощаются у школьного забора, опутанного колючей проволокой. Калитка захлопывается за ней. Виктор задумчиво бредет вдоль ограды. Столбы, вкопанные в землю, ржавая проволока… проволока… проволока…
Но что это белеет там, на заборе? В темноте глаза различают букву, другую…
Виктор бросается к надписи. Белые буквы ярко выделяются в темноте: „Долой антисоветскую войну!“
Буквы белые, маслянистые, еще пахнут свежей краской.
Виктор вслух читает лозунг. А вот там, подальше, второй, третий — „Этой дорогой шел Горовиц. Это — дело его рук, — мелькает в уме Виктора. — Первое комсомольское поручение конструктора!“
Мысленно Виктор провожает девушку по школьному двору до маленькой двери домика, где живет Цэрнэ.
„Ты убедишься на деле, Анишора… На деле!“
Товарищу Ване вовсе не нужно было никуда заходить. У него был свободен еще целый час. Это время он выкроил именно для того, чтобы подробно проинструктировать Анишору. Но, внимательно приглядевшись к Виктору и девушке, он понял, что с ними творится, и оставил их вдвоем.
„Анишоре явно нравится этот парень, а Виктор и подавно влюблен, — товарищ Ваня улыбнулся своим мыслям. — Но Виктор боится этого чувства. Он борется с ним. Эх, не следовало оставлять их так! Надо бы взять их за руки и сказать: „Любите друг друга, милые вы мои! Вы молодые, красивые, вы революционеры оба. Любви вашей не помешает ни мысль о приданом, ни поп, ни торгашеская мораль. Не бойся, Виктор, чистой любви Анишоры! Ты человек, ты имеешь на это право, подполье не отнимает его у тебя. Наша любовь… — Товарищ Ваня задумчиво покачал головой. — Наша любовь… Эх, да что он говорит! Чему может он научить этих милых ребят?“