Страница 18 из 84
Не дослушав его, Доруца вышел из себя:
— Эх, ты, „сегодня копейка, завтра копейка!“ Так и будешь пресмыкаться всю жизнь! Шкурником станешь, скопидомом! А мы как раз и боремся за будущее матери, всех наших матерей… И ты больше мне не брат!
А когда был поставлен вопрос о приеме в ячейку Филиппа Ромышкану из токарной, сына крестьянина, Доруца поддержал это предложение. За ненависть Филиппа к Стурзе, вслед которому он во время перекличек в дормиторе кричал „сюртучник“, за дерзкое прозвище „городские мошенники“, которым Филипп наградил школьное начальство, Доруца предал забвению давнюю свою вражду с Ромышкану. А ведь было время — недолюбливал он этого мужичка с садовым ножом, по-хозяйски прикрепленным медной цепочкой к петле жилетки из грубого монастырского сукна.
О Ромышкану между Доруцей и Фретпчем произошел спор.
— Он крестьянин, понимаешь? Мужик-бунтарь! — горячился Доруца. — Нам нужны такие активисты. Нельзя забывать, что Бессарабия — крестьянская страна!
— Да, Ромышкану крестьянин, — отозвался Фретич, — в том-то и дело. Сколько времени он уже средн нас, а как был мужиком, так и остался. Не видишь, что ли? У нас — сыты ли мы или голодны — все пополам, а он в сторонке, копается в своей торбе. Отцовские десятинки!
Фретич на минуту задумался.
— Помнишь, — продолжал он, — как у нас пропали два резца из токарной? Ты еще радовался: „Рука бунтаря!“ Станок тогда целый день не работал… А я их увидел потом в сундучке у Ромышкану и принес опять в мастерскую. Зачем ему понадобились эти резцы? Для чего он собирает инструмент? Уж не подумывает ли о собственном станочке, о собственной мастерской?
Александру с горечью взглянул на товарища:
— Эх, Яша! Если б не эти десятинки, не эта торба проклятая! Безземельные, видишь ли, совсем другое дело, но они не попадают в наше училище, они остаются на селе, батрачат у помещика…
— А как нам добраться до них? — горячо перебил Доруца. — Именно через таких Ромышкану! Давай примем его в организацию и обточим так, чтобы из него получился настоящий пролетарий. Подумай, Александру, ведь Ромышкану — это целое село! А ты представляешь себе, что значит целое село!
Так благодаря поддержке Доруцы Ромышкану был принят в комсомол.
Но организационная работа молодой комсомольской ячейки неожиданно была прервана, когда список предполагаемых комсомольцев и наполовину еще не превратился в реальность. Жизнь школы всколыхнулась из-за не предусмотренной планом „мелочи“. „Мелочью“ этой оказалась „добавка хлеба“.
И кто бы мог предвидеть, что этот ломтик хлеба к утренней похлебке, окрещенный черт знает кем „добавкой“, наделает столько шума! Будь даже Виктор семи пядей во лбу, он не смог бы постичь тайный смысл слова „добавка“. Гораздо легче разрешал эту проблему господин Фабиан. У него было свое, вполне ясное толкование слова „добавка“. Господин Фабиан принял свои меры.
Однажды утром ученики, с заспанными лицами, сидели за столами, сбитыми из нетесаных, сучковатых досок, изрезанных ножами. Перед каждым стояла серая жестяная мисочка с похлебкой. Двенадцать на каждый стол. Ученику полагалось сжевать ломтик хлеба, выудить ложкой фасоль из миски или наскоро выхлебать варево прямо через край и сразу отправляться на работу. Так уж повелось изо дня в день, от выпуска к выпуску. Но сегодня ломтик хлеба отсутствовал, и ученики, кто еще клюя носом, кто задумчиво облокотись на стол, ожидали положенного.
— Порция! — крикнул кто-то сиплым со сна голосом. Комсомольцы сразу поняли, что здесь орудует загребущая рука директора. Обеспокоенные, они переглядывались, перешептывались: „Что делать?“ Члены ячейки сидели за разными столами. Договориться было трудно.
Перелезая через скамьи, Урсэкие подошел к Фретичу и наклонился к нему, взглядом требуя указания.
Что же делать? Посоветоваться бы теперь с Виктором… Но вокруг школы с некоторого времени то и дело сновали агенты сигуранцы, и связь с городом была прервана. Даже Анишору никто в эти дни не видел дома.
Пока что Доруца изо всех сил колотил руками по столу и вдруг схватил стоявшую перед ним солонку:
— Грабители! Паразиты и канальи!
Кто-то потянул его за рукав:
— Через две минуты собрание ячейки. В чулане, где картошка.
Доруца охрип от крика. Он передохнул минутку, словно желая освободиться от душившей его ненависти. Пальцы его судорожно сжимали солонку. „Через две минуты — собрание ячейки…“
Гневно брошенная об пол солонка разбилась вдребезги. Все оглянулись, а Доруца успел уже проскользнуть в приоткрытую дверь.
„Случайно“ в это утро в столовой присутствовал и господин Хородничану. Он грациозно прохаживался между скамьями, интересовался, поставлена ли на стол соль, достаточно ли ложек, а если чего не хватало, сам шел на кухню, в посудную, и приносил все, что нужно. Затем, заложив руки за спину и слегка склонив голову, внимательный и заботливый, продолжал прогуливаться между столами. Наконец, остановившись около одного стола, он по-свойски попросил ребят подвинуться, легко, этаким мальчишкой, перешагнул через скамью, потрепал по плечу учеников справа и слева, уселся и попросил у одного из них его ложку:
— Ты не брезглив? — и, отведя вбок свою черную бороду, принялся за суп. — Луку бы мне, луку да соли, — сказал он, словно невесть как был голоден. — И лук чтобы был синий, а соль крупная! Ножа не надо, избави бог! Я кулаком как трахну по луковице, так из нее сок во все стороны брызнет, и — в рот. Такой уж я! Мне…
— Порция! — снова послышался крик, а за ним на этот раз последовало крепкое ругательство.
Хородничану принял вид оскорбленной невинности. С минуту он сидел в нерешительности, погрузив ложку в похлебку, затем неохотно встал из-за стола и, с кислой улыбкой поблагодарив за угощение, направился туда, откуда раздался крик.
— Порцию хлеба! — крикнул кто-то ему в ухо.
Хородничану покровительственно наклонился над кричащим:
— Добавку, ты хотел сказать? Ага, добавку хлеба… — Он кивнул головой в знак согласия. — Конечно. Ведь что, собственно говоря, означает добавка? Добавка — значит прибавление. Именно так: при-бав-ле-ние. Как бы выразиться понятнее? Добавляешь, так сказать… пятое колесо… Хе-хе!..
Историк хотел все обратить в шутку, но, чувствуя видимо, что шутить сейчас рискованно, тотчас переменил тон.
— Мы будем добиваться всеми мерами, — сказал он вкрадчиво, поглаживая свою апостольскую бороду. — Попросим хорошенько дирекцию, чтобы в будущем сделали все возможное. Мы разъясним по-хорошему, что порция — это не то, что нам полагается или на что мы претендуем. Нет! Мы знаем очень хорошо, что утренний хлеб — это добавка, прибавление, и знаем также хорошо, что…
Оседлав своего конька, Хородничану оставил в покое бороду и зашагал по столовой.
— Пусть не думают эти господа, — крикнул он, пылко выбрасывая руку вперед и пронизывая взглядом невидимого противника, — пусть не думают, что мы, то есть бессарабцы, — это какая-то шайка беспутных, несознательных людей! Мы сознаем, в каком тяжелом положении, в каком тупике находится теперь наша страна. Крестьянство доведено до нищенской сумы, нож дошел до самой кости, как говорится: кризис! Тревожное время! И если страна потребует от нас жертв, пусть они не думают, что рабочие останутся в стороне, что мы, так сказать, какие-то бесчувственные и меньше болеем душой, чем другие. Нет! Пусть знают эти господа, что, если интересы процветания потребуют, мы не только не будем торговаться из-за какого-то там ломтика хлеба, но готовы на еще большие жертвы… Друзья! — продолжал он, засунув палец за воротник и слегка ослабляя сжимающий шею галстук-бабочку.
— Или, вернее говоря… — Хородничану осторожно посмотрел на дверь и произнес таинственно и торжественно: — Товарищи! Земля наших дедов и прадедов…
— Порцию! — вышел наконец из себя кто-то, колотя ложкой о миску. — Пустая баланда, да еще и без хлеба!
И звон ложки по жестяной миске в то утро прозвучал как сигнал.
Точно орудийный залп, потрясли затхлый воздух подвала стук ложек, топот, свист и гул гневных голосов: