Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 5 из 25



– Пора, maman, – говорит Джейн, оглянувшись на Бриджеса, и тот угрюмо кивает. Джейн передает Фрэнсис одну из своих книг и шепчет: – Внутри письма, для вас и для Кэтрин. Ей я написала прямо на форзаце книги; письмо она непременно потеряет – сестренка не из тех, кто бережет вещи!

Она смеется; этот звонкий смех рождает и у Фрэнсис что-то похожее на улыбку. В этот миг Левина замечает, как похожи мать и дочь, и невольно улыбается сама. Но смех тут же стихает.

– Maman, берегите Кэтрин! У нее впереди много испытаний: не знаю, достанет ли ей мужества.

Верно. До сих пор Левина об этом не задумывалась, но пророчество Джейн поражает ее своей кошмарной неизбежностью. Немало реформатов мечтают сместить королеву Марию и посадить на трон правителя одной с ними веры – и после казни Джейн важнейшей фигурой для заговорщиков неминуемо станет ее младшая сестра. Значит, теперь под ударом окажется она. А потом и малышка Мэри… Как костяшки в домино: падает одна – валятся и следующие.

– А Мэри? Что ей передать от тебя? – спрашивает Фрэнсис, тоже вспомнив о своей младшей дочери.

– Мэри умна, мои советы ей не требуются.

В последний раз помахав им тонкой рукой, Джейн скрывается за дверью. Фрэнсис сжимает книгу в одной руке, а другой опирается о стену, словно боится упасть.

– Идемте, – говорит Левина и, взяв ее под локоть, выводит на улицу – к воющему ветру и эшафоту, перед которым прибавилось зрителей, хотя толпой их все равно не назовешь.

Вот и процессия: впереди Бриджес с серым, как пепел, лицом, за ним католический священник, которому так и не удалось обратить Джейн в свою веру. Оба не поднимают глаз. За ними – она: отважная, прямая, словно свеча, с раскрытой Псалтирью в руках, губы шевелятся в беззвучной молитве. По бокам от бывшей королевы две ее фрейлины, едва сдерживают слезы. Левина знает, что у нее в сердце навеки останется эта сцена: траурный наряд Джейн на фоне мрачных серых стен; плачущие фрейлины в неуместно ярких одеяниях; ветер, треплющий подолы и чепцы, словно готовый поднять женщин в воздух; мертвенно-бледный тюремщик – и лицо Джейн, торжественное и спокойное. Когда-нибудь она напишет эту картину. Обязательно напишет.

Порыв ветра ломает ветку соседнего дерева, она с треском рушится на мостовую – достаточно близко от Боннера и его присных, чтобы они бросились врассыпную. Интересно, многие ли здесь, как сама Левина, жалеют, что ветка не попала в цель?

Джейн Грей поднимается на эшафот, обводит взглядом зрителей, готовясь заговорить. Левина стоит так близко, что, протянув руку, может коснуться края ее юбки; однако ветер вырывает слова из уст Джейн и уносит прочь, так что до зрителей долетают лишь обрывки.

– Я умываю руки, ибо я невиновна… – И она трет одна о другую свои маленькие руки. – Я умираю истинной христианкой и ожидаю спасения не от чего иного, а только от милосердия Божьего. – Даже на пороге смерти Джейн не изменяет новой вере. Хотела бы Левина иметь хоть щепотку ее непреклонности!

Закончив, Джейн снимает верхнее платье, передает его фрейлинам и развязывает чепец. Снимает головной убор, и освобожденные волосы, подхваченные ветром, взмывают вверх, словно хотят поднять ее в небеса. Поворачивается к палачу. Должно быть, он просит у девушки прощения: слов Левина не слышит, но видит его искаженное лицо – то, что происходит, ужасает даже палача. Только Джейн остается совершенно спокойной.

Одна из женщин подает ей повязку. Качнув головой в ответ на предложение помощи, Джейн сама завязывает себе глаза, опускается на колени и складывает руки в молитве. Не слышно ни звука – видно лишь, как шевелятся ее губы. Молитва окончена – и тут, кажется, самообладание вдруг изменяет Джейн. С завязанными глазами она не может найти плаху. Пошатывается, слепо шарит руками перед собой; сейчас она напоминает Левине новорожденного котенка или щенка, слепыша, отчаянно ищущего материнский сосок.

Никто не сводит с нее глаз – и никто не спешит на помощь. Окружающие парализованы ужасом при виде юной девушки, беспомощно ищущей опору во тьме. Все молчит: кажется, стих даже ветер – словно Небеса затаили дыхание. Джейн шарит руками в воздухе и никак не может найти. Не в силах на это смотреть, Левина взбирается на эшафот, берет Джейн за руки – холодные маленькие руки, совсем детские – и кладет их куда следует. Слезы жгут ей глаза, когда она спускается назад, к побелевшей от ужаса Фрэнсис.

Взмах стали, алая струя – и все кончено. Фрэнсис не держат ноги; Левина поддерживает женщину и прикрывает ей глаза, чтобы мать не видела, как палач показывает толпе отрубленную голову ее дочери. Сама Левина не отводит глаз – не зная, зачем, – но видит не то, что происходит в действительности: на месте палача ей чудится королева. Это она поднимает за окровавленные волосы голову своей юной кузины; на ее пышный наряд льется кровь; ее бесстрастное лицо и мертвые глаза…

Все молчат; лишь снова завывает, словно в бессильном негодовании, ветер.

Левина едва успевает отбежать к сточной канаве, и ее выворачивает наизнанку.

Часть первая



Королева Мария

Мэри

Епископский дворец, Винчестер, июль 1554 года

– Сиди смирно, Мэри Грей, – говорит мистрис Пойнтц; голос у нее такой же жесткий, как пальцы. – Хватит вертеться!

Она слишком туго затягивает мне косы. Хочется вырваться или закричать – что угодно, лишь бы прекратила меня трогать.

– Вот так! – заканчивает женщина и, надвинув мне на голову чепец, завязывает ленты под подбородком. Ткань закрывает уши. Кажется, я слышу шум моря, словно в большой раковине, которую мы прикладывали к уху в Брэдгейте. Что стало с той раковиной теперь, когда Брэдгейт больше не наш дом? – А платье тебе поможет надеть Магдален!

Она подталкивает ко мне темноволосую девушку. Та хмурится и бросает на нее недовольный взгляд искоса.

– Я же еще не… – начинает она.

– Сделай, пожалуйста, как я сказала, – прерывает ее мистрис Пойнтц; голос у нее, словно обручи у меня под юбкой. Магдален закатывает глаза, переглядывается с кузиной Маргарет, стоящей у меня за плечом.

Вокруг суета: в распахнутых сундуках и коробах громоздятся платья, чепцы лежат грудами на подоконниках, со всех углов небрежно свисают цепочки и ожерелья. В воздухе смешалась дюжина разных духов. Так тесно, что шагу нельзя ступить, не попав кому-нибудь локтем в глаз; девицы едва не друг по дружке ходят, чтобы дотянуться до своих вещей. Maman сейчас одевается в такой же тесноте – в одной комнате с пятью другими дамами; но, по крайней мере, в ее покоях есть дверь. А комната младших фрейлин, где ночевали сегодня четырнадцать девушек, расположена в конце коридора и отгорожена от него только занавеской. Все утро мистрис Пойнтц отгоняет от этой занавески любителей подсмотреть, как переодеваются те из нас, что постарше.

Я протягиваю Магдален свое платье. Та вертит его в руках, потом спрашивает с гримасой:

– И как его надевают? – Платье она держит кончиками пальцев, от себя подальше.

– Вот это, – отвечаю я, показывая на высокий воротник, скроенный специально по моей мерке, – сюда, наверх.

– А, так вот что это – карман для горба? – с презрительной усмешкой бросает Магдален.

Я не разревусь. Нет. Ни за что не буду реветь. Что, если бы здесь была сестра Джейн? «Будь стойкой, Мышка, – сказала бы она. – Никому не позволяй догадаться, что ты чувствуешь».

– Не понимаю, зачем на свадьбе королевы эта уродина! – говорит Магдален кузине Маргарет. Вполголоса – но я все слышу.

Я боюсь разреветься – от моих слез станет только хуже; поэтому думаю о Джейн. Однажды она сказала мне: «Раз Бог сотворил тебя такой – наверное, у Него была на то причина. Он знает, что делает. В Его глазах ты совершенна, и в моих тоже». Но я-то знаю, что вовсе не совершенна! У меня горб на плечах и такая кривая спина, словно я долго висела на крюке, подвешенная за загривок. И ростом я с пятилетнюю девочку, хотя лет мне уже почти вдвое больше.