В тени королевы

Я озираюсь, ищу глазами сестру, только она куда-то ускользнула. Оглядывая арену, замечаю яркое пятно – ее алое платье – за высокой тисовой изгородью аптекарского огорода. Должно быть, опять любезничает с этим Гербертом.

На арену въезжают рысью с полдюжины верховых испанцев, и среди них Фериа. Среди зрителей раздаются приветственные крики; король встает с места и аплодирует, подняв руки над головой. Его примеру следуют и остальные, но аплодисменты выходят довольно жидкие. Всадники разодеты, как на парад: на них доспехи, высокие ботфорты, шляпы с причудливыми плюмажами и длинные черные плащи. У каждого плащ перекинут через плечо и ложится живописными складками. Вместо копий в руках испанцев длинные трости.

– Вот так свирепые бойцы! – кричит кто-то в толпе, и зрители покатываются со смеху, хотя не совсем понятно, что тут смешного. Да, они не вооружены,  но кони у них отличные: шкуры блестят, как отполированные, они выгибают шеи, раздувают ноздри и пританцовывают на месте – а всадники отлично с ними управляются. Ветер треплет попоны, блестит сбруя, многосложная, словно украшения королевы.

Кони вышагивают в ряд, останавливаются и поворачиваются по команде, высоко поднимая ноги и махая хвостами, а всадники перебрасываются своими тростями и ловко ловят их в воздухе.

– И это все, на что вы способны? – снова голос из толпы зрителей.

– Ой, это какой-то новый танец! – по-женски пискляво подхватывает другой, и по толпе прокатывается смех.

Филипп сжимает губы и барабанит пальцами по подлокотнику своего кресла. Все мы молчим. Из толпы – новые насмешливые выкрики. Тук-тук-тук по подлокотнику. Королева пытается взять мужа за руку – он отдергивает руку. Она бормочет что-то о «великолепном зрелище». Он, дернув лицом, отворачивается. Приближенные дамы королевы, Сьюзен Кларенсьё и Фридесвида Стерли, позади нас начинают в притворном восторге хлопать в ладоши. Король, обернувшись, бросает на них такой взгляд, что их руки застывают в воздухе. Королева потирает живот.

Один гнедой жеребец на поле вдруг пятится, встает на дыбы, едва не сбросив седока, и с того слетает шляпа. Тут смеется даже король – но лишь пока из толпы зрителей не слышится:

– Что такое? Дама потеряла шляпку?

Король снова плотно сжимает губы, и в глазах его вспыхивает гнев.

Однако я уже не слежу за тем, что делают испанцы на поле. Мой взгляд прикован к сцене в отдалении, возле тисовой изгороди, в которой участвует моя сестра. Граф Пемброк, отец Гарри Герберта, схватил сына за шкирку. Кэтрин рядом с графом кажется маленькой, как кукла; но она не спешит прочь – судя по наклону головы, сестра о чем-то отчаянно его упрашивает. Я молчаливо желаю ей придержать язык: Кэтрин вечно сначала говорит, а потом думает, и рано или поздно это навлечет на нее беду. Но сейчас нашу Киску едва ли что-то остановит.

Вдруг Пемброк, не выпуская воротник сына, шагает к ней и свободной рукой с размаху бьет по лицу. Кэтрин валится на траву, взметнув алые юбки. Я едва верю своим глазам: этот огромный мужчина, что сейчас шагает прочь, таща за собой упирающегося сына, ударил мою сестру! Быть может, он сказал бы «сама напросилась» – но что с того? Такому поведению нет оправданий.

«Что сделала бы Джейн?» – думаю я – и прежде, чем мысленно произношу вопрос, приходит ответ. Я прошу у королевы разрешения отойти и, сойдя с трибуны, бегу к тисовой изгороди. Беспокоить maman не стоит: чем меньше внимания к этому происшествию, тем лучше. Хорошо бы его вообще никто не заметил! Доброе имя моей сестры сейчас висит на волоске.

Дождь уже не моросит, а падает крупными тяжелыми каплями; к тому времени, как я добираюсь до Кэтрин, платье у меня намокает и тяжелеет. Она сидит на траве, мокрая насквозь, в потемневшем алом платье, дрожит и горько плачет.

– Пойдем, Киска, – говорю я, стараясь, чтобы голос звучал по-взрослому. Сейчас из нас двоих я – старшая. Надо вести себя, как Джейн. – Пойдем в дом, тебе нужно переодеться в сухое, иначе простудишься насмерть.

Чепец у нее сбился, волосы растрепались, мокрые золотистые пряди прилипли к лицу. На щеке красный след – отпечаток мужской ладони. Она рыдает, вздрагивая всем телом; только сейчас я замечаю, что шнуровка у нее развязана, и Кэтрин приходится придерживать платье, чтобы оно не сползло с плеч.

Она позволяет мне затянуть шнуровку и молча идет со мной в покои maman. Это довольно далеко от арены. И платье, и туфли на мне так намокли, что трудно идти; до наших комнат мы добираемся уже совсем обессиленные. Двое щенков Кэтрин выбегают нам навстречу: она наклоняется к ним, гладит, приговаривает что-то ласковое – и, кажется, на миг забывает о своем горе.

– Стэн! Стим! Где остальные?

– Maman отправила их на конюшню. Они грызли портьеры.

– А Геркулеса? Он тоже там?

– Да, и твою обезьянку тоже.

Кэтрин обожает своих питомцев. Иногда мне думается: она так переполнена любовью, что не знает, что с ней делать, – и тут на помощь приходят домашние животные. Интересно, каково это, когда тебя переполняют чувства? Я-то свои всегда держу взаперти. Окружающие, быть может, считают, что я ничего не чувствую, но в этом очень ошибаются.

Я зову слугу, и он приносит ведерко углей, чтобы разжечь огонь. Скоро мы сбрасываем мокрую одежду и устраиваемся у пылающего камина: Кэтрин в лучшей шелковой ночной сорочке maman и в ее шали, я – завернувшись в шерстяное одеяло. Передаем друг другу горячий пунш, отхлебываем по очереди, мелкими глотками, чтобы не обжечь рот.

– Лучше тебе оставить его в покое, – говорю я.

– Но он мой муж! – всхлипывает она.

– Нет, Киска. Не муж. И тебе не победить.

Брак Кэтрин с Гарри Гербертом был частью интриги Нортумберленда: не случайно они поженились в тот же день, что и Джейн с Гилфордом Дадли.

– Мы любим друг друга!

– И это тоже ничего не значит, – отвечаю я.

Ее лицо кривится от плача.

– Пемброк сказал, что я запятнана изменой отца и сестры, что он не позволит сыну об меня замараться!

Не знаю, что ответить на это; но мне самой многое становится яснее. Как видно, когда королева свергла с престола Джейн, Пемброк, спасая собственную шкуру, поспешил перебежать на ее сторону. Поэтому он и не хочет никаких связей с Греями: мы – живое доказательство его неверности.

– По крайней мере, отцу хватило мужества умереть за свои убеждения! – добавляет Кэтрин и, всхлипнув, утирает нос рукавом.

Я не уверена, что наш отец был таким безупречным рыцарем, каким воображает его Кэтрин. Он присоединился к мятежникам, восставшим против короны, и был схвачен при попытке бежать – так говорит maman. Только к чему сейчас напоминать об этом Кэтрин, обожающей отца? Мне вспоминаются и другие слова maman: то, что на Кэтрин легла тень отцовского предательства, возможно, убережет ее от участия в борьбе за престол.

– Положение королевы очень нестойко, cherie, – добавила она. – Вокруг столько реформатов, которые только и мечтают от нее избавиться.

Но Кэтрин не думает ни о престоле, ни об угрозе, беззвучно сгущающейся вокруг нас. Ее душа до краев полна мечтами о любви – в ней нет места ни для чего другого. Должно быть, каждый из нас забывает по-своему – и по-своему прячется от реальности.

Maman ищет выход из западни в новом замужестве. «Это убережет нас от беды», – говорит она. Однако нельзя выходить замуж так скоро – придется подождать; к тому же королева едва ли выпустит нас из виду. Елизавету она держит взаперти в Вудстоке, в надежде, что о ней все позабудут. Только забыть ее невозможно – все только о ней и шепчутся; и очень хорошо, чем больше окружающие думают о Елизавете, тем меньше вероятность, что вспомнят о Греях – так говорит maman.

– Пойдем, Киска, пора одеваться. Скоро вернутся остальные, – говорю я, надеясь отвлечь сестру от горестей. – Что ты наденешь? Голубое? Тебе так идет голубой!

Мы помогаем друг дружке переодеться в чистые сорочки и корсажи, затягиваем друг другу шнуровки, привязываем рукава, заплетаем косы и прячем их под чепцы. Люблю, когда Кэтрин помогает мне одеться: она привыкла к моему телосложению и не трогает меня больше необходимого. Даже Пегги Уиллоуби, безобидное создание, когда я переодеваюсь при ней, не может скрыть любопытства, хоть и изо всех сил старается не пялиться на мою искривленную спину.