Тяжелый хлеб

Еще за дверью он услышал громкий, бессмысленный смех Антона, а когда вошел в комнату, то увидел, как он, связав кошке две лапы, дразнил ее куском мяса. Пьяный смех его раздавался на всю комнату; кошка билась и, волоча свои связанные ноги, громко мяукала, а Ольга лежала совершенно обессиленная, с крупными каплями пота на изнеможенном лице и при входе Сусликова, застонала.

Сусликов быстро подошел к кошке, развязал ее лапы и резко оттолкнул в сторону пьяного Антона. Антон отшатнулся, потом выпрямился и с мрачным лицом отошел в угол и сел на табурет.

Сусликов снял пальто и подошел к Ольге. Она приветливо улыбнулась ему.

-- Ну, как тебе? Лучше? -- спросил он, нежно кладя на ее лоб свою грубую руку.

-- Лучше! -- ответила она слабым голосом: -- голову, разламывает только: -- смерть. А тут они! Пьянство!

-- Ну, вот тебе доктор лекарства дал; я сейчас. Чай не пила? Нет! Хочешь? Я мигом справлю. А что же он-то? -- кивнул он на Антона.

-- Да с этим... Никитою... пили, пели. Я прошу, они смеются.

Сусликов нахмурился и посмотрел на Антона.

-- Что же... я тоже хочу выпить... ты, небось, с доктором-то клюнул... -- пробормотал Антон, смущаясь под взглядом Сусликова. Тот махнул рукою и снова обратился к Ольге.

-- Ну, я тебе лекарства дам, не робей: все поправится! Ты выздоровеешь, я тут заработаю -- и мы вон отсюда! Нелегкая нас занесла сюда!

Ольга улыбнулась.

-- Давай лекарство-то! -- сказала она. Сусликов ожил. Ей, видимо, было лучше. У нее не было палящего жара; она улыбалась и говорила. Он вынул из кармана пальто лекарство, достал воды и помог ей принять порошок и микстуру.

-- Теперь лежи, а я насчет самовара! -- сказал он, укладывая Ольгу и бережно оправляя под ее головою подушку.

-- А ты смотри! -- обернулся он, уходя, к Антону: -- не дыши, а не то -- вышибу!..

Антон съежился.

Сусликов вышел на лестницу. И едва он оставил Ольгу как его снова охватила тревога. Его беспокоили и Антон, и болезнь Ольги, и положение дел, и на минуту ему показалось, что исправник сейчас пришлет к нему урядника и велит тотчас же уезжать из города. Бледный, испуганный, он сошел с лестницы и робко вошел в избу Аверьяна. Тот сидел в обществе четырех осанистых мужиков, которые в торжественном молчании чинно по очереди опускали свои ложки в огромную деревянную чашку с дымящимися щами. Хозяйка хлопотала у печки.

-- Евдокиму-то внукой которая. Ну, она и говорит ему... -- рассказывал Аверьян и остановился, когда вошел Сусликов.

-- Чего тебе?

Сусликов поклонился,

-- Самоварчик бы, да еды какой ни на есть. Щец что ли, яичницу! -- сказал он.

Аверьян нахмурился.

-- Деньги-то есть?

Сусликов знал всю силу наличных денег в таких случаях и, заглушив сердечную боль, бойко ответил:

-- За этим дело не станет!

-- Третий, самовар будет. У меня по пятаку, -- стал быстро высчитывать Аверьян: -- шти на троих...

-- На двоих!

-- Тогда десять копеек, хлеба на три. Десять яиц -- гривенник. Время тяжелое теперь. Да за горницу тридцать копеек и вперед беспременно. Ты сколько проживешь?

Сусликов старался казаться равнодушным. У него было целых два рубля и он чувствовал, что может выдержать роль.

-- Суток трое.

-- Ну, значит девяносто копеек, да за еду с самоварами двадцать восемь. Всего рупь восемнадцать.

-- Получай! -- бойко ответил Сусликов, вынимая две бумажки, и прибавил: -- только дело бы лучше было, коли перед отъездом и расчет: а то собьешься.

-- Не бойсь, считать умеем! -- сказал Аверьян, поднимаясь с лавки и доставая сдачи, -- знаем мы: до отъезда!

Мужики с любопытством уставились на Сусликова.

-- Этот и есть? -- спросил рыжебородый.

-- Он самый! -- ответил Аверьян. -- Иди, иди, -- сказал он Сусликову: -- я пришлю.

Сусликов взял сдачи и пошел.

В его кармане звенело восемьдесят две копейки, но он сознавал, что поразил Аверьяна и внушил ему к себе уважение.

-- Сейчас и поесть принесут и самовар дадут! -- ласково сказал он Ольге, подходя к ней.

Антон очнулся от дремоты и поднял голову.

-- И мне есть, -- проговорил он хрипло.

VII.

Словно в смутном сне, тоскливо и вяло закончился хмурый день. Ольга приняла лекарства и забылась сном. Антон в углу, подле табуретки, сполз на пол и храпел на всю комнату. Истомленный бессонницей ночью и волнениями дня, Сусликов загасил огонь, разостлал на полу свое пальто и едва приткнулся головою к узлу с костюмами, заменявшему ему подушку, как тотчас заснул.

Он не мог разобрать, долго ли он спал, только он вдруг проснулся и в каком-то паническом страхе сел на полу, позабыв про сон и усталость. Ольга опять металась и бредила.

В комнате было темно, с левой стороны раздавался густой храп пьяного Антона, а с правой -- тревожный, хриплый бред больной Ольги, перемешанный со стоном.

-- Миша, золотой мой, не бросай меня! Возьми! -- умоляла она, хрипя и стоная; потом вдруг голос ее становился веселым и она говорила: -- смотри, вот и я выучилась. И совсем не больно! Кровь? Это пустяки, немного!

Среди непроглядной тьмы и ночного безмолвия зловеще раздавался ее голос, и Сусликов замирал от непонятного страха. Наконец, он не выдержал и вскочил на ноги.

-- Ольга, Оля! -- зашептал он тревожно, стараясь ощупью найти ее руки.

Он нашел их и, когда сжал, ему показалось, что он взял в руки раскаленные камни.

-- Оля, милая, проснись! -- шептал он, дрожа всеми членами. Она стала бороться; потом вдруг очнулась.

-- А, что? Это ты, Миша? -- прошептала она.

-- Я, моя милая, я! Ты бредила, я испугался. Тебе худо? -- он ощупью нашел ее лицо, лоб. Они пылали огнем.

-- Пить, -- прошептала Ольга.

-- Сейчас, Оля! В минуту! Он отошел от нее, стал шарить спички, зажег лампу и нацедил для Ольги веды из остывшего самовара.

-- На, выпей, -- подошел он к ней со стаканом. -- Я тебе и лекарства дам, а потом натру. Хорошо?..

Она слабо кивнула головою. Для него опять началась бессонная, полная тревоги ночь. Он нашел бутылку с остатками водки, разогрел ее и, как в прошлую ночь, натер ею Ольгу; потом закутал ее и прикрыл своим пиджаком, а сверху пальто.

Ольга то металась и бредила, то приходила в себя, то впадала в забытье, которое Сусликов принимал за сон.

-- Бей, бей -- кричала Ольга: все равно я не пойду гулять, чтобы достать тебе водки...

-- Миша, ты тут? -- очнувшись звала она Сусликова: -- посиди со мною, я видела страшный сон.

Сусликов брал ее руку, гладил ее по воспаленной голове и дрожащим от волнения голосом успокаивал ее.

Лампа слабо горела и освещала унылую комнату. Запрокинув голову, разбросав руки и согнув в коленях ноги, Антон спал мертвым, свинцовым сном.

Сусликов сидел у Ольги в головах на табуретке, согнувшись, точно на его плечи легла огромная тяжесть, вздрагивая и ежась от холода и страха.

Горькая бесталанная жизнь! Жизнь, отданная на потеху людям!.. Голод, холод, всевозможные лишения... травля, издевательства и глумления... за что?..

Люди беспощадны к тем, кто льстит их сытому тщеславию... но Сусликов и не думал об этом. Все его мысли были заняты болезнью Ольги. Он любил ее так, как только способна любить истасканная душа бродяги-фокусника.

Она была для него и любимой женой, и помощницей, и добрым товарищем. Без нее он давно бы сгинул в каком-нибудь кабаке в пьяной драке. Разве мало встретил он на своем пути женщин? Пьянство, разврат, ссоры и драки: и так со всеми. А с этой... едва он встретился с ней, как что-то сильное осветило его душу, он почувствовал в себе уверенность, и содержатель балагана тотчас прибавил ему 10 рублей жалованья.

А во время скитальческой жизни разве он слышал от нее когда-нибудь упрек или раскаянье, как бы худы ни были их дела? У него вон какое пальто, на вате; а у нее кофточка. Он и кутит и шатается, а она -- или дома, или на работе.