Вчерашняя быль

-- И так и не так, Глеб! Бывают такие моменты в жизни общества, когда каждый, прежде чем исполнять долг, обязан точно уяснить себе в чем его долг, прямой долг. Исполнять долг, честной добросовестно служить... да это -- последнее дело. И агент полиции, и журналист, и палач служат "честно" своему делу. Но дело-то самое, обстановка, люди, рядом служащие... вот! В том-то и горе, что, я уверен, есть масса порядочных людей, которые "честно" служат и успокоились на этом, не выяснив себе вопроса: в чем долг их, даже не останавливаясь на этом вопросе... ну, а что та сказал относительно насилий, бедности, болезни и даже смерти -- то это уже совсем не так! Человечество идет вперед, нет прежней грубости, нет даже прежней бедности. Самые понятия изменились. Про болезни и говорить нечего. Что были раньше чума, холера, оспа и что теперь? Дифтерит уже не смертелен. И самая смерть: средний возраст повысился. Нет, Глеб, человечество идет к лучшему будущему. Но оставим человечество. Мы, у нас? Разве так жить возможно?!

Голос его зазвенел и оборвался...

Кротов после этого разговора долго лежал в постели с открытыми глазами, стараясь выяснить смутные впечатления своей души, а на следующий день ему особенно были неприятны и разговоры и даже лица своих сослуживцев.

Рано утром, напившись чая, Суров был чем-то занят. Он уходил из дому и иногда возвращался только к обеденной поре. Несколько раз он уходил после того, как, кончив ужинать, все расходились по своим комнатам и тогда говорил Кротову:

-- Прости, сегодня уж не поболтаем. Мне надо...

Два раза он брал у него по 25 рублей, и Кротов шутя сказал ему:

-- Можно подумать, что или заговором или тайным развратом занимаешься. Деньги тратишь, а сам в такой мороз в пальто гуляешь.

Суров улыбнулся.

-- Что мне мороз? Я и не такие видывал...

Раз Кротов увидал у него две детские дудки, и совсем сконфузил его.

-- Это ты кому дарить собираешься?

Суров смущенно сунул их в карман.

-- Так... ребятишкам...

XI.

Тюремные новости уже перестали быть только тюремными и волновали весь город.

Военный суд собирался разбирать дело об убийстве полицеймейстера. Ожидались смертные приговоры. И об арестованных и доставленных в местную тюрьму Макарове и Холиной по городу ходили самые невероятные рассказы. По одним -- они рисовались, как исчадие ада, кровожадные звери, холодные убийцы; по другим -- их представляли мучениками идеи, борцами за свободу, мстителями за насилие.

Одни приписывали им массу кровавых преступлений, другие считали их невинно страждущими. Правду знали немногие, и в их числе Кротов.

Один рабочий указывает на Макарова, что тот дал ему револьвер, научил, когда лучше убить его, и сам следил за ним.

-- Чушь, -- резко сказал Суров, -- выгораживает себя, дурак, и мелет вздор.

-- Почему чушь?

-- Непохоже ни на дельного, ни на умного человека. Станет он указывать ему время и выслеживать. Экая птица полицеймейстер! Рабочий в один день сам все узнает. Дал револьвер -- возможно, а все остальное -- чушь.

-- Ну, я говорю то, что в его обвинительном акте, -- сказал Кротов, -- а про Холину только и есть, что после ее отъезда в комнате бомбы нашли, да еще единовременное пребывание с Макаровым и близость с ним.

-- Ее оправдают! -- сказала жена Кротова.

Суров засмеялся.

-- Что вы? Газет не читаете? Бомба -- четыре года каторги, две бомбы -- 6 лет!..

-- За что же?

-- За держание этих бомб, -- ответил Суров и спросил: -- А когда суд?

-- Не знаю точно. Говорят, послезавтра. Во всяком случае, в конце недели.

-- Пойду!

-- Да, ведь, не пустят. Избранная публика, так сказать, своя.

Суров мотнул головою.

-- Захотеть -- всюду пустят!..

-- Пухлов у нас в классе целую речь произнес, -- сказал Петя, -- говорил о глупости убийства, потом про девушку. Мы шуметь начали, засвистали. -- Замолчал!..

Интерес к делу возрастал по мере приближения дня суда.

И, наконец, он настал.

Начальник тюрьмы и помощник суетились больше обыкновенного.

Около здания суда, в котором происходило заседание, с утра толпились любопытные.

Кротовы сидели за вечерним чаем. Сурова не было. В столовой стояло тягостное молчание и все находились в напряженном ожидании.

-- Я думаю, сегодня и приговор, -- сказала жена Кротова.

-- Очевидно, -- ответил он, -- в II час. начали. Времени достаточно.

И все заговорили сразу.

-- Они и защитников не взяли, -- сказала опять жена.

-- Зачем? -- проговорил Петя, -- Алексей Викторович говорит, что это только время затягивает.

-- А где он?

-- В суде, -- ответила Маня, -- он там достал место. Очень интересуется.

-- Кто не интересуется, сказал Кротов, -- только и говорят, что о них.

-- Вот он! -- крикнул Петя, -- ну, что? Кончилось?

Все оглянулись и увидели Сурова.

Он, по обыкновению, пришел через кухню и разматывал в передней башлык. Потом снял галоши, пальто и вошел, отвечая:

-- Кончилось...

-- Чем? Насколько? -- быстро спросил Кротов.

-- Навсегда! -- холодно усмехнулся Суров.

-- Как это? Не понимаю...

-- Всех к смертной казни, -- пояснил Суров.

Маня вскрикнула; Кротов растерянно огляделся и пробормотал:

-- Как? Быть не может!

-- Факт, а не реклама, как пишут в объявлениях! -- усмехнулся Суров и обратился к жене Кротова, -- не откажите стакан чая: иззяб!

-- Но, ведь, приговор пойдет еще на утверждение, -- сказал, оживляясь, Кротов.

-- Это другой разговор.

На несколько мгновений наступило тяжелое молчание, потом Кротов растерянно проговорил:

-- Вот, ведь, поди! Каждый день читаешь и -- ничего. А как у тебя перед глазами, так словно обухом в голову! Словно сам казнишь...

-- Ее-то уж, наверное, помилуют, -- сказала жена Кротова.

-- Не думаю, -- отозвался Суров, -- ее крепко притянули к сообществу. С ним она в дружбе... Ну, да будет видно!

XII.

Окончательное решение! Чей-то росчерк пером и от этого жизнь или смерть одного, двух, четырех...

Кротов совсем спутался в своих мыслях. Все в нем было до сих пор крепко, устойчиво, благодушно от сознания, что он исполняет свой долг и полезен многим.

И теперь все перевернулось.

Суров прав. Надо уяснить себе -- в чем действительный долг.

-- Чего ты не спишь, ты не здоров? -- спросила жена, услыхав сквозь сон, что он закуривает.

-- Нет, так... -- отвечал он и опять думал, то есть, вернее, старался разобраться в хаосе своих мыслей.

Девушка с серыми глазами неотступно стояла перед ним.

-- Как Маня, только у Мани глаза черные, а у этой серые. И серьезнее она. Видно, что уже успела узнать горе...

Когда он встал и собрался идти на службу, Сурова уже не было дома.

-- Чуть свет ушедши, а ночью надо быть не спал, -- сказала горничная, -- постеля не тронута и окурков этих гора, и все у печки. Внимательный господин.

Кротов пошел на службу.

В общей комнате находились дежурный офицер, неизменный Свирбеев и Виноградов.

-- Осудили! Всех четверых! -- сказал дежурный, здороваясь с Кротовым.

-- Я говорил: каюк! -- отозвался Виноградов, отрываясь от чтения арестантских писем, с которыми он расположился на диване.

-- Было ясно, как тарелка супа!

-- Положим, приговор еще не утвержден, -- сказал дежурный.

Кротов с облегчением перевел дух и присел к столу.

-- Утвердят. Будьте покойны, -- Виноградов собрал прочитанные письма и пересел к столу у окошка, кивнув Свирбееву: -- ну, сыграем, что ли, на четверть этак, четверть так!