Страница 13 из 39
Шло время, волшебники продолжали рождаться то там, то тут. Люди уже не жили в пещерах, огонь добывали без колдовства, строили города, возделывали поля. К Святой Горе приносили дары – в благодарность за давнее милосердие и в знак извинения за давние дерзости. Носили эти дары, как правило, волшебники. Так с ними познакомилась жена Зируса, прекрасная Гестет, богиня с кошачьими глазами и ушами. Она полюбила общаться с волшебниками, а они были милы и добры с ней.
Среди волшебников у Гестет вскоре появилась подруга – настоящая подруга, с которой они плели друг другу венки, собирали ягоды, купались в море. Гестет тайно проводила ее на Святую Гору и тайно же ходила к ней в дом смотреть на людской уклад, эти двое очень любили друг друга, да и другие волшебники все больше нравились Гестет. А потом настал роковой день. Любимая подруга изувечилась, ослепла и сошла с ума. Когда эта женщина напала на своих детей и на попытавшегося защитить их старосту деревни, Гестет пришлось убить ее, и сердце богини разбилось. Она вернулась домой к мужу и сказала: «Волшебники давно искупили вину. Все это несправедливо». Муж не согласился с ней и не смягчил правило. Тогда она ввела другое: создала второй демос. Гасителей. И навеки связала их с волшебниками.
Очевидно, как все пошло дальше, правда? Люди никак не могли жить нормально, у богов постоянно находился повод для расстройства, они лезли в наше существование только больше и вводили новые, новые правила. Рыбохвостые сестры-плаксы Окво придумали странников и наделили клеймом-кораблем, обязав раз в определенное время отправляться на поиск новых земель, чтоб меньше воевать за старые. Тигрозубый Арфемис, который, пожалуй, больше всех богов любит понятие «справедливость», вообще издевается над нами по полной: создал демос законников, отмеченный весами и способный распознавать ложь, проклял регалии так, чтобы они убивали любого, кто засидится на троне больше двадцати лет… Гадостный Арфемис. Именно из-за него я сейчас оказалась там, где оказалась.
Обо всем этом я думаю под методичный скрежет: Скорфус носится вдоль отвесной стены в десятке шагов от телеги и покрывает камень заковыристыми письменами на одному ему и богам понятном языке. Больше похоже на кружевной рисунок, а каждая бороздка, каждый завиток, едва проступив, наполняется слепящим красным светом. Когда мой гениальный кот распишет всю стену, мы наконец сможем вернуться домой.
– Скоро там? – кричу я: для меня знаков уже довольно много.
– Попробовала… бы… сама… – пыхтит он, и на каждую паузу приходится еще по одному росчерку когтей, еще по одному символу.
Может, я бы и попробовала, мне не жалко ему помочь. Вот только где мне? Холодный порыв ветра задевает по щеке, и я ежусь: не понимаю, откуда дует, этот поцелуй или, скорее, укус сквозняка уже не первый. Не хватало еще простудиться. Мерзкие пещеры…
Вздохнув, я отвожу глаза от мечущейся черной фигурки, затем от лениво разлегшейся на камнях ящерицы и, наконец, опять смотрю в противоположный конец телеги. Монстр открыл глаза, но лежит все так же безжизненно, таращится в одну точку; грудь, перетянутая веревками, чуть-чуть вздымается. Наверное, я хотела бы знать, о чем он думает. И думает ли.
– Как полагаешь, я убью тебя? – интересуюсь я, прикусив угол губы. – Да, да, это я тебе.
Он смотрит на меня секунду, не больше, и снова упрямо дергает подбородком.
– Может, и стоило бы, – бросаю я. – После того, как ты поступил. Ты ведь мог стать великим вопреки всему, отец так надеялся на тебя…
Он смеется. Потом кашляет.
– Это того не стоило, правда.
Он опять закрывает глаза. Я скольжу взглядом по веревкам, опутывающим его тело. Железные когти замотаны аж тройным слоем, эта рука прижата к телу так плотно, что, наверное, туда уже вообще не поступает кровь. И снова мне становится жаль. Я говорю мягче:
– Потерпи. Скоро мы будем дома. Если, конечно, ты помнишь дом.
Он все так же не отвечает. Я сжимаю зубы, резко встаю и выкарабкиваюсь из телеги, спрыгиваю на сырые камни, выдыхаю слабое облачко пара. Кажется, будто меня дразнят уже два кружащихся порыва ветра. Бр-р. Нужно пройтись: согреться и прояснить голову. Нужно перестать думать как о будущем, так и о прошлом, сосредоточиться на настоящем.
Пещера большая и почти идеально круглая – уже это намекает на ее искусственность. Стены гладкие, легонько отливают масляной радугой – скорее кварц, чем гранит. Если приглядеться, за этой темной полупрозрачностью можно рассмотреть силуэты – каких-то огромных волосатых слонов, костистых бескрылых драконов, кораблей, у которых горят окошки. Несколько человеческих скелетов. Несколько далеко не человеческих – с крыльями, с огромными черепами. «Осадочная порода времени» – так это назвал Скорфус, когда, попав сюда впервые, я чуть не умерла от ужаса.
Скорфус вообще знает и использует много странных слов. «Трансцендентальность», «душнила», «человечица», «осадочная порода», «херня». Он говорит, эти слова приносит ему само мироздание. Он говорит, что иногда может только догадываться об их смысле или вкладывает собственный. Я говорю, что лучше бы знать смысл слов, которые ты используешь, но он тут же зовет меня душнилой.
Я снова начинаю наблюдать за его стремительным, вертким силуэтом. У Скорфуса очень красивое тело, если можно, не выставив себя ненормальной, сказать так о нечеловеческом существе. Но это так: даже не будь у него одного глаза и крыльев, даже не будь у него человеческой речи и настолько омерзительного характера, его сложно было бы принять за обычного кота. Он словно не ходит, а перетекает. Не лежит, а сливается с окружающей ночью или тенями. Не потягивается, а раз за разом заново лепит свои позвонки из черной глины. То, что Скорфус не из Гирии, видно невооруженным глазом. То, что он мой, просто удивительно.
– Ты пялишься на меня. – Сделав петлю, хитро констатирует он, и на стене появляется огромное кольцо, на которое «нанизано» сразу несколько символов-паучков.
Тьма пещеры отзывается: начинает негромко, нежно, без слов, но с призрачным перезвоном петь. Это будто священный хор там, за каменными пластинами, среди драконов, слонов и кораблей. Так же тьма пела, встречая нас. Хороший знак.
– Почему бы нет. – Я пожимаю плечами и выдавливаю самую двусмысленную улыбку, на какую способна. – Может, в моих фантазиях перед сном или в купальне ты иногда превращаешься во что-то другое. Что-то двуногое и более аппетитное.
– Пф-ф. – Его хвост на пару секунд встает трубой. От кольца расползается яркий алый свет. – Полегче на поворотах, человечица, если я умру от кринжа, вы отсюда не выберетесь.
«Кринж» – это вроде «омерзение». Еще одно иномирное словечко для избранных, ну-ну. Я отвечаю смешком и подхожу ближе, заметив, как полет Скорфуса неуклонно замедляется. Вовремя: стоит оказаться у стены, и он нагло складывает крылья, камнем падает мне на руки, замирает. Довольно тяжелое тело пылает, морда запрокинута, крошечное пятнышко белой шерсти на груди дрожит от частого дыхания. Вполне себе кот. Можно почесать ему пузо. И погреться: сквозняк опять усилился. То ли не хочет отпускать нас, то ли спешит ускользнуть следом.
– Откроется через несколько минут. – Блаженно зажмурив глаз, Скорфус бегло кивает на сияющую стену. – Напомню: нам нельзя выносить и вывозить из Подземья ничего из того, что ему принадлежит, точнее, с этими вещами мы просто не сможем выйти. То есть…
– Телега, – вздохнув, киваю я. – И эта ящерица.
– И веревки, – добивает меня Скорфус.
Проклятие. Некоторое время мы молчим.
– Будешь душить его снова или?.. – наконец тихо спрашивает он.
Я качаю головой, не дав ему закончить:
– Хватит.
– Как тогда? – Он ерзает в моих руках. Я аккуратно опускаю его на камни.
– Есть одно средство. Я и раньше использовала его для решения проблем…
– Опасное, Орфо? – Он переворачивается на живот, встает и начинает шумно отряхиваться. Шерсть местами встает дыбом.
– Да нет, нет… – Я потираю лоб, а потом тянусь к маленькому флакону на поясе. – Жди.