Страница 9 из 21
– Привет, – она улыбнулась мне и поспешила убрать пакет с манкой со стола. – Я тебе не помешаю?
Я хмуро кивнула, пряча стоящие в глазах слёзы, и села к ней спиной. Меня тошнило от голода, но ещё больше – от мыслей о еде. И всё же кашка пахла божественно – сладким уютом, заботой и детством. А ещё – летними каникулами, когда можно было вырваться на три месяца из этого ада и поселиться в бабушкином деревенском раю.
– Сегодня к тебе парень приходил, этот, из физкультурного. Лёша Савченко.
– И?
– Да ничего, просто ждал тебя весь день – часов с двенадцати, наверное, а ушёл только с полчаса назад.
– Ушёл и ушёл. Надо будет – ещё придёт.
Я машинально раскрыла историю и стала бегать глазами по строчкам параграфа, хотя в голове – пустота…
– Ну, он вообще-то завтра с утра на срочные сборы уезжает. Кто-то заболел, и его послали на замену – большая удача! Аж на две недели.
Я напряглась.
– А ты, смотрю, в курсе всех дел…
– Ещё бы! – Наташка рассмеялась. – Я ж его тут развлекала, обедом кормила, чаем поила. Он даже успел помочь моему отцу душ доделать. Теперь можно каждый день мыться! Приходи, думаю, мама не будет против. – Помолчала. – Лёшка классный, повезло тебе с ним.
– Не поняла, он тебе нравится, что ли?
– Конечно! Мама говорит, такие сейчас редкость, – она вдруг коснулась моего плеча. – Люд, да я не в этом смысле, даже не думай! Он просто сидел тут на ступеньках, как сирота…
– Угу. А ты пригрела. Понятно, чё… – Я захлопнула учебник. В груди уже бушевал ураган, мозги отключились. – Наташ, у него маленький, не советую даже пробовать!
Она отдёрнула руку.
– Люд, ты чего? Я… у меня и в мыслях не было!
Чёрт. Пожалуй, действительно перегнула. Бывает так – ляпнешь сдуру, а потом клянёшь себя почём зря.
– Блин, извини, Наташ… Я дура, – я закрыла глаза, осознав вдруг, как сильно устала. – Такой день сегодня дебильный…
– Хочешь вафлю?
– Чего?..
– Вафлю! Ты сейчас чаю попей, и сразу легче станет! Будешь?
Ещё, помимо дружности и основательности, семейство Барбашиных восхищало меня приветливостью и щедростью. Даже их мелкий, которому было около полутора лет, при встрече широко и доверчиво улыбался и протягивал свою соску. От этого даже тётя Зина-самогонщица таяла. А когда дяде Серёже выдавали в счёт зарплаты растительное масло или консервы, они почему-то обязательно угощали всех соседей по крылу. А нам с матерью так вообще этой осенью ни с того ни с сего подарили два больших мешка картошки. Это было не жизненно важно, учитывая, что мать регулярно подворовывала её у себя на работе, но чертовски приятно! Барбашины напоминали мне живительный источник из доброй сказки – всё, к чему они прикасались, оживало, преображалось к лучшему. И Наташка пошла в родителей – тоже живая вода. Если честно, я даже не знала, как себя с ней вести.
– Нет, спасибо, я после шести не ем.
– Серьёзно? Но у тебя и так очень хорошая фигура, Люд! Очень хорошая! А вот мне надо завязывать со сладким, на физру уже стыдно ходить…
Я встала, закинула сумку на плечо.
– Стыдно – не ходи!
– Подожди, там Лёша тебе записку оставил, видела?
– Где – там?
– Тёте Тане отдал.
В груди у меня ёкнуло: может, это он написал что-то такое, отчего мать взбесилась?
– Кстати, ты случайно не помнишь темы докладов по бухучёту?
Я остановилась уже на пороге. Спокойно, Кобыркова. Оставайся человеком!
– Сейчас гляну…
Зачитала ей список, но Наташка, помешивая кашку, ничего не запомнила. Пришлось оторвать кусок полей от чьей-то забытой газеты, лезть за ручкой… Во внутреннем кармашке сумки, там, где обычно лежали мои пишущие принадлежности и всякие заначки, не оказалось Денисовых денег. Вот тут уж в груди не просто ёкнуло – сердце оборвалось!
– У меня… ручки…
– А, точно! Лёшка ею писал, тётя Таня ему давала. Ну ладно тогда. Завтра скажешь.
– Угу…
Я ещё пару раз перерыла всю сумку, перетряхнула учебники и тетради. Денег не было.
Мать уже прорыдалась и теперь смотрела телевизор. По комнате витал запах сивухи. Отлично, начались запойные денёчки…
– Мам, где записка, которую Лёшка оставил?
Она молча вынула из кармана мятый листочек и швырнула в мою сторону.
Лёха писал, что срочно уезжает на две недели, что как только приедет – сразу зайдёт. Дежурные фразы, ничего личного. И уж точно ничего такого, отчего можно было бы так взбеситься.
– Мам, и ещё… У меня в сумке деньги лежали, двести тридцать с небольшим, ты не видела, случайно?
– Откуда? – она, казалось, только этого и ждала, мгновенно сорвалась на крик. – Откуда у тебя такие деньги?!
– Заняла.
– У кого? Какой дурак занял тебе, нищебродке, такие деньги? С чего ты отдавать собираешься? Или, думаешь, я буду за тебя отдавать?!
– Я летом собираюсь снова на поля ездить и хочу ещё подработку какую-нибудь вечернюю найти… Мам, мне сапоги на зиму нужны, помнишь? Где деньги?
– У кого ты заняла, кто там у тебя такой богатенький?
Я упрямо потупилась. Сказать ей сейчас хоть на кого угодно – не слезет потом, будет постоянно посылать к ним, чтобы занять.
– Матери брешешь, зараза, и не краснеешь! Блядью подрабатываешь – думаешь, я не понимаю? Позорище… Ой, Господи-и-и… – и она завыла, закрыв руками лицо. – Люди добрые, дожилась я! Всю жизнь себе ради этой дряни испоганила, а она блядью стала! Вот такая благодарность за всё, что я сделала!
Как объяснить ту боль, что разъедала меня в тот момент? Мать орала на всё крыло, а если учитывать, что у нас и простой-то разговор через стену слышен так, словно в одной комнате говорят…
– Мам, я правда заняла! У Ленки Машковой.
Она вздрогнула.
– Этого ещё не хватало! Да лучше сдохнуть от голода, чем у этих что-то брать! Ты что, не помнишь, как её мамаша хотела, чтобы меня выгнали из магазина? Что я тебе сделала-то? Господи, да за что мне такое наказание?
Она встала и, бесцеремонно отодвинув меня плечом, залезла в шифоньер. За открытой дверцей я не видела, что она делает, но прекрасно слышала, как булькает жидкость в бутылке, и как кряхтит после каждого глотка мать.
– Вообще-то ты сама виновата… Это ещё хорошо, что она в милицию на тебя не подала за воровство.
– Какое воровство? Откуда я знала, что это её кошелёк? Я его нашла под прилавком!
Мать вылезла наконец из шифоньера, прижалась к нему спиной. Красные от слёз и алкоголя глаза суетливо бегали, избегая моего взгляда. Загнанная, жалкая, словно побитая шавка… А ведь молодая – всего тридцать четыре года – и довольно красивая, хоть и без переднего зуба. Опустившаяся. Удивительно, как у моей бабушки могла вырасти такая дочь?
– Так что, мам? Где деньги?
– Нету денег! – она суетливо поправила халат. – Долги я раздала! Всё! Думаешь, нам ничего больше не надо, кроме сапог твоих? Жратва не нужна, думаешь? Коммуналка?
– В девять вечера? Коммуналка?!
– А ты что думаешь! Пока ты шляешься я… вон… ты думаешь… – она принялась размахивать руками, перекладывать с место на место вещи, оттирать чернильное пятно на письменном столе. – Одним только Петровым полтинник! Ещё тётке Кате. Потом этим, как их… Им два раза по сорокету. Ну и по мелочи знаешь сколько! Да у меня… у меня каждая сотня на счету! Я ж рук не чую уже от хлорки! Каждая сотенка… Ну, чего ты смотришь? И тёте Зине я отдала весь долг сразу!
Я даже не помню, как мне пришла в голову эта догадка – очнулась уже, когда, распахнув шифоньер, выуживала из ящика с бельём бутылку за бутылкой и швыряла их об стену. Мать выла, хваталась за сердце, висла на мне и снова рыдала, обзывала меня неблагодарной тварью и шалавой…
Утром, когда я проснулась, её не было. Явилась только после обеда, притащила откуда-то стоптанные войлочные сапоги.
– Люд, смотри, какие бурки хорошенькие! Тут замок заедает, но я его свечкой натру, и ещё на целую зиму хватит! Ну-ка, примерь!