Страница 12 из 14
– Молчите, вы ничего не понимаете. Вы спасли его. Вот – пожалуйста.
Бумажка вместе с носовым платком идет под фуражку.
– А теперь, негодный мальчишка, скажи спасибо человеку, который спас тебе жизнь!
Федя шепчет: «Спасибо, спасибо».
– Ну, а теперь марш домой!
Все гуськом идут домой. Федя смиренно идет впереди.
Дома его раздевают, моют, одевают во все чистое, причесывают и сажают за стол.
Решено, что теперь за ним будет присматривать Боба. Ему уже 15. лет, не маленький, он уже перешел в шестой класс, разумный мальчик, как думает мама, во всяком случае – прилежный. После кофе Боба посмотрел на Федю.
– Несчастный! Теперь я тебя буду воспитывать. Это тебе не Рыжая. Во-первых, идем сейчас со мной.
Они вышли за калитку, пошли по дороге, дошли до канавы, поросшей кустарником, и остановились. Здесь Боба вложил в рот два пальца и пронзительно свистнул.
Ох! Если бы так свистеть! Но Феде так никогда не научиться.
Из-за кустов сразу ответило два таких же свистка.
– Стой на месте, и Боже тебя упаси пошевельнуться!
Боба пошел к кустам.
Вдруг откуда-то появились две фигуры, поменьше Бобы, с черными, как показалось Феде, лицами и очень подозрительными кепками. Обе фигуры держали руки в карманах. Они подошли к Бобе, стояли довольно долго и о чем-то шептались. Теперь руки уже выделывали какие-то знаки. Потом они все трое пошли прямо на Федю.
– Ой, ой, что они со мной сделают!
– Перрр!
Что значит «перрр»? Федя ничего не понимает.
– Пер, тебе говорят!
Из жестов Федя понимает, что «пер» значит «вперед», «пошли».
Пошли к дому.
– Что вы со мной сделаете?
– Не с тобой. Молчи.
– А где же ты, милый мой, шишек себе наставил? Погляди-ка, весь лоб в шишках!
– Ха-ха-ха, он за шишками полез. Вот и получил! Получил! Ха-ха-ха. Феде очень хочется плакать.
– Знаешь, куда мы идем?
– Ничего я не знаю. И не хочу.
– Не хочешь? Молюлишь, да? Молюлишь? А мы идем Яшку-жида запирать. Понял?
У Феди чуть не остановилось сердце. Задрожали ноги.
– Мо-лю-лю?
Теперь Федя понял: «молю» означает ужасное презрение.
Но пусть. Пусть. Пусть они его презирают. А он презирает их. Всех.
Яшка-жид был очень страшен. Это было почти так же страшно, как паровоз. Он приходил по воскресеньям и кричал: «Паять, лудить! Паять, лудить!» Что значит «паять, лудить!» – Федя не понимал. Эти слова нельзя говорить просто. Их надо петь, потому что Яшка их поет. И петь их нельзя просто. «Ллл-удить» надо петь так, как будто бы в это время во рту лопается страшный пузырь. Федя пробовал, но у него ничего не выходило, не лопалось так, как у Яшки. Яшка всегда ходил с кастрюльками, сковородками, самоварами, с длинной кочергой, с какими-то щипцами и ужасными штуками. Этими штуками он барабанил по кастрюлькам и сковородкам, и Яшку было слышно далеко. Лицо у него было черное, как у трубочиста, и весь он был черный и страшный. Только глаза были белые и ужасно большие, почти как у лошади. Да, как у лошади. Когда приходил Яшка, Федя всегда убегал наверх – только не на кухню, потому что Яшка иногда приходил на кухню и ел там. Но пока он бывал на дворе, Федя всегда смотрел на него через какую-нибудь щелку. Нельзя было не смотреть – очень уж было интересно. Говорили, что Яшка живет под землей. Это совсем не удивляло Федю. Где же и жить <ему>, как не под земл<ей>? Федя представлял себе, как он вылезает из-под земли. Сперва – голова, потом – плечи с кастрюльками и сковородками; потом лезет кочерга – и сам он вылезает и гремит, и показывает белые зубы. И вот Яшку хотят запереть! Будет страшное несчастье.
Когда подошли к дому, с соседнего двора уже слышался Яшкин трезвон. Боба подошел к Феде.
– Иди!
Федя беспрекословно пошел за Бобой. Он поставил его у двери и сказал:
– Если ты пустишь Яшку на кухню, мы тебя отдубасим. Стой здесь.
В. Я. Пропп. 1895 г.
(РО ИРЛИ, ф. 721, ед. хр. 269)
К удивлению, он подошел к тем двум и опять стал с ними шептаться, но очень недолго. Двое мальчишек стрелой побежали к бане, которая была против кухни. Они широко открыли дверь, и Федя видел, что они открыли и внутреннюю дверь, а сами спрятались в предбаннике.
Скоро показалась фигура Яшки.
Но не успел он пропеть свое «паять, лудить», как к нему уже подбежал Боба.
– В баню, иди в баню. Там куб испортился. Тебя уже ждут. И кастрюльки там положены.
Федя стоял ни жив ни мертв. Что куб испортился, это он уже слышал; вчера была суббота, и баню не топили. Но какое это имеет отношение к Яшке?
Яшка спокойно пошел к бане. Боба остановился в середине двора и страшно серьезно стал смотреть ему вслед.
Вот он вошел в предбанник, и вот и в баню. Как только он переступил порог, дверь предбанника с грохотом захлопнулась, звякнул тяжелый засов. Те двое стали стучать кулаками в дверь и кричать какие-то, должно быть, очень нехорошие и обидные для Яшки слова в дверь. Потом они выбежали и спрятались за помойную яму, а Боба спрятался в ящик под навесом.
Теперь послышался другой стук: это изнутри кулаками во всю силу стучал Яшка. Он пронзительно визжал и кричал какие-то совсем непонятные ужасные слова. Потом на секунду умолк и стук и крик, а после этого послышался ужаснейший трезвон, стук и крик одновременно. Это Яшка стучал в дверь, гремел своими кастрюльками и визжал. Бобина голова ушла в ящик, а двое мальчишек окончательно исчезли за помойной ямой. На дворе мигом собралась толпа и побежала к бане. Но она не успела добежать до места грохота. Яшка надсаживал дверь изнутри. Засов отлетел, дверь с треском открылась, и из бани, как мячик, вылетел Яшка, уже без своих кастрюлек, но с веником в руке, которым он размахивал над головой. Тут случилось нечто, что Феде долгое время спустя представлялось никогда не бывшим, т<ак> к<ак> было слишком невероятно: из-за помойной ямы выскочили оборванцы и с выражением самого неподдельного ужаса на лице стрелой понеслись к калитке.
Яшка зарычал и, расталкивая толпу, понесся за ними.
Что произошло дальше – навсегда покрыто мраком неизвестности. Но через полчаса Яшка уже мерным шагом возвращался на двор, ухмыляясь во все лицо и очень довольный. Его накормили на кухне. За едой он говорил громко, взволнованно и непонятно. Потом, посвистывая, стал чинить в бане бак, потом наколотил сорванный им засов, и через минуту его пение и гром кастрюлек уже слышались в соседнем дворе.
Только тогда из ящика под навесом показалась голова Бобы, вся в стружках и сильно растрепанная.
Так началось новое воспитание Феди.
Боба брал его с собой на рыбную ловлю. К речке шли мимо лесопильного завода. Там лежали штабеля разных сортов древесины. Лучше всех были простые осиновые дрова. Осина пахла чудесно. Федя всегда прикладывал нос к этим поленьям, а Боба над ним смеялся. Ездили на лодке далеко, «до порогов». «Пороги» раньше всегда казались Феде ужасно далекими: он только слышал о них. И казалось, это где-то там, очень далеко, где Сибирь. А теперь туда очень просто доехать.
Мир не становился больше. Чем больше Федя видел, тем меньше становился мир.
Он видел новые цветы. Он первый раз увидел, как растут ландыши. Он собирал ромашки, колокольчики, гвоздику, медуницу, которая пахла чудесно и на которой всегда сидели маленькие черные жучки.
Удить рыбу нравилось. Нравилось, что красный поплавок качается близ листьев водяных лилий. Когда тащишь рыбу, она еще в воде, а в руке уже слышишь ее трепет и сопротивление, и это так хорошо, что можно кричать от счастья. Но Боба не позволял кричать. Надо было говорить шепотом, а то рыбу можно испугать. Говорить шепотом тоже нравилось.
Но рыбная ловля скоро была забыта для более высокого и важного занятия.
Папа привез Бобе подарок не по летам: он привез ему настоящий английский пистолет. Этот пистолет подарил ему для сына приятель по делам, и папа решил передать его по назначению вместе с тяжелой коробочкой в сотню патронов. Теперь Боба был героем дня, и Федя ходил за ним по пятам.