Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 22 из 23



Теперь они сидели вместе у изголовья больного; Идая в десятый раз по желанию княгини рассказывала ей о том, как она спасла Финея от неминуемой смерти на дне буерака. Но этот раз глубокий вздох княжича прервал ее рассказ.

– Просыпается! – радостно шепнула княгиня.

Действительно, Финей зашевелился. Он вздохнул глубоко, набрал в легкие тяжелого воздуха светлицы, пропитанного едким запахом дыма из соседней хоромы и еще более едким – конского помета, которым, в видах сбережения теплоты, был с начала зимы окружен весь дом.

– Чувствую по этому противному запаху, что я – дома, – сказал он, открывая глаза. – Здравствуй, матушка. А это кто? – спросил он, заметив Идаю.

– А ты разве не узнаёшь? Твоя спасительница, мой сын, и…

– Да где же ей пришлось меня спасать?

– Не помнишь, как ты опустился на самое дно буерака? Видно, слабый по весне лед не вынес тебя. Там она тебя и нашла, уже в беспамятстве.

– Не помню. Но кто же меня сюда принес?

– Да все она же.

– Она? Женщина, и одна?

– На то она – поляница, дочь князя Тудала – там, за десятым лесом.

Идая молча схватила постель и перенесла ее вместе с больным под белое окно.

– И она тебя уже привела было в чувство там, на поляне. Ты открыл глаза, улыбнулся ей и сказал: «Радость моя, невеста моя, как я люблю тебя!» И этого не помнишь?

– Нет, это я помню… Эти слова я действительно сказал; только ей ли?

– А то кому же? – удивленно спросила Амага. – И вообще, где провел ты эти семь дней?

Идая не сводила с княжича своих колючих глаз – и ему казалось, что под влиянием ее пристального взора все нити в его сознании путаются и рвутся. Он силился, слегка приподнявшись, что-то припомнить, но скоро в изнеможении опустился.

– Ничего не могу припомнить, – ответил он уныло. – Но те слова я действительно сказал.

– Ну вот видишь! – сказала Амага. – Я и приняла ее в дом как твою невесту, а свою дочь. Нам с князем Тудалом породниться – и выгода, и почет; лучше и загадывать нечего. А уж по части красоты – сам видишь. Да ты бы ей хоть руку дал!

Но Финей не торопился. Он все еще старался припомнить что-то.

– Мне кажется, – сказал он, – я скорее бы разобрался в своей памяти, если бы она не смотрела на меня так пристально.

Идая, точно не слыша этих слов, еще глубже запустила в него свои острые взоры. И действительно – после короткой борьбы он сдался.

– Ну, невеста так невеста, – сказал он утомленно. – Так и быть, вот моя рука.

– При дворе князя Тудала молодежь бывает учтивее, – сказала Идая. Все же она протянула руку, чтобы пожать руку Финея, – как вдруг раздавшийся с поднебесья оглушительный шум заставил ее отскочить в самую глубь светлицы.

Зазвенело, загудело, точно от многих сотен девичьих голосов – и смеющихся, и плачущих, и ликующих. Тут же и тяжелые, грозные звуки, точно лязг железа, и призыв набата, и подавленный хохот надземных сил. Всё ниже и ниже, всё ближе и ближе.



Радостно заблестели глаза Финея.

– Узнаю, припоминаю! – крикнул он в восторге. – Это Царица Вьюг!

– Афинянка! – гневно прошипела Идая.

– Царица Вьюг! И с ней ее дочь – моя радость, моя невеста. О, теперь я вспомнил! Матушка, послушай: ведь я был там – у Горного Царя. Вот у кого я провел эти семь дней. Сплошное веселье – свадьба княжича Финея и царевны Клеопатры. И они, белые, плясали на нашей свадьбе – Вьюги небесные, товарки моей невесты. И потом я ушел, чтобы приготовить мой двор к приему новой княгини. Матушка, ты не слушаешь меня?

Амага слушала, но нехотя, и лицо ее становилось все сумрачнее и строже.

– С тех пор как в хоромах Горного Царя поселилась эта афинянка, все у нас пошло по-новому: иначе строятся и работают, иначе поют и любят. Только у князя Тудала да у нас держались нравы предков. Что же теперь будет… Но я прервала твой рассказ: как же ты все-таки очутился в буераке?

– Какой там буерак! – с досадой ответил Финей. – Иду я лесом, а перед глазами все она, моя ненаглядная. Ну, и понятно – заблудился. А тут – сумерки, лес чернее и чернее. Вдруг – скала, в ней пещера. Вхожу – и отскакиваю обратно: такой в ней отвратительный, удушливый смрад. Со свода какие-то комья свешиваются, точно спящие нетопыри, только красные. Я крикнул: «Кто там, выходи!» И вижу: комья встрепенулись, расправили красные крылья и все на меня. Тут я понял, что передо мной – пещера Гарпий, но было поздно: они окружили меня, бежать было некуда. Задыхаясь от смрада, я упал. И если дочь Тудала спасла меня, то именно от Гарпий, и я ей благодарен. Но где же она?

Тем временем небесный звон, спускаясь все ниже и ниже, стал раздаваться уже у самого дома. Порывом ветра унесло полотно с окна – и взорам княжича представилась дивная картина. Вьюги сбросили с себя свои белые покровы; цветущие, румяные, с крыльями мотыльков, они окружали свою царицу. Через открытое окно ворвался в комнату упоительный запах роз. Да и сама она изменилась: низкие стены стали расти в гору, окно превратилось в высокую дверь, все кругом зацвело, зазеленело. Вот Вьюги расступились; с колесницы, запряженной двумя крылатыми конями, спустились две женщины невиданной красоты, одна постарше, с факелом в руке, другая совсем молоденькая. Они вошли в светлицу, превратившуюся тем временем в роскошную царственную хорому. Финей бросился навстречу младшей, все повторяя в упоении счастья: «Невеста моя, радость моя!» Старшая подошла к княгине Амаге:

– Радуйся, сватья, и прости, что мы свадьбу там без тебя правили – такова была воля Горного Царя.

Княгиня низко поклонилась гостье, не принимая, однако, ее руки.

– Воля Горного Царя священна для его рабов.

– Ты ошибаешься, Амага, – строго ответила царица, – рабства нет среди вас: свобода – вот то вено, которое я вам принесла из богозданных Афин. И если я выдала свою Клеопатру за твоего сына, то именно для того, чтобы и отсюда изгнать Гарпий неволи, чтобы и в этом их последнем убежище засияли свобода и ее блага.

Затем она, проходя мимо княгини, подошла к очагу, на котором уже лежали заготовленные с вечера дрова, и зажгла их своим факелом. Тотчас запылал веселый огонь. Она призвала Финея и Клеопатру.

– Дочь моя, – сказала она невесте, – пусть с этим огнем, принесенным из твоего отчего дома, и все хорошее, что ты в нем познала, перейдет и в твою новую обитель. Ты отныне уже не будешь резвиться с моими Вьюгами: тебя здесь ждет подвиг – какой, это ты знаешь. Финей и Клеопатра, дайте руку друг другу перед пламенем вашего очага и смотрите, чтобы он никогда более не потухал.

Молодые исполнили приказание царицы.

В эту минуту Идая с красным от злобы лицом бросилась между ними.

– Этому не бывать! – крикнула она. – Мне здесь княжить, не тебе. Уходи, афинянка. Какое тебе дело до нас?

Но царица, сорвав розу со своего венка, бросила ею в соперницу. Та завизжала от боли, съежилась – и что с нею затем произошло, этого никто уже в точности припомнить не мог. Кто-то из челяди уверял впоследствии, что видел, как она красным нетопырем вылетела через открытую дверь.

А в саду раздавалась песнь Гименея из уст заполнивших его Вьюг. Долго звучала она; затем ее сменила пляска, затем новая песнь. И лишь когда солнце стало заходить, царица, простившись с молодыми, вернулась одна на свою колесницу. Вмиг ее окружили Вьюги, опять послышался знакомый звон, смешанный с кликами: «Гимен, Гимен», – и вскоре затем все, точно видение, исчезло в сиянии вечерней зари.

Прошло десять лет.

В зимнее утро старушка в черной одежде осторожно пробиралась на двуколке по болотистому лесу. Она держала путь в самые дебри и остановилась у входа в объемистую, но низкую пещеру.

Она сняла с двуколки корзинки с хлебом, мясом и вином и внесла их в пещеру, поскольку ей это дозволил невыносимый смрад, которым она была наполнена. Потом она опять отошла к ее входу.

– Могучие Гарпии, – сказала она, молитвенно поднимая руки, – примите милостиво мои дары и помогите мне в моем горе.