Сезон тропических дождей

— Пожалуйста! — Антонов подошел к холодильнику, распахнул дверцу: — Что предпочитаете? Кока-кола, оранж, тоник или пиво?

— О господи! — снова застонал Зискин. — Все, все предпочитаю!

— А вы? — Антонов взглянул на девушку, лицо которой по-прежнему ничего не выражало.

— Тоник! — сказала она коротко.

Когда Зискин тянул руку к стакану, рука его дрожала. Свою порцию он выпил залпом. Давно Антонов не встречал человека, которого так доконала жара.

— Еще?

Зискин так же залпом выпил второй стакан, не отказался и от третьего.

Девушка отхлебнула маленький глоточек, поставила стакан на столик перед диваном, снова вскинув длинные, густо накрашенные ресницы, печально, будто вопрошающе, взглянула на Антонова.

— Ну что, лихо вам здесь?

Он обращался к девушке, но отозвался толстяк.

— Лихо?! — Зискин сложил на груди руки и закачал безволосой, похожей на тыкву головой. — Не то слово! Нам кажется, что здесь мы пойманные в саванне рабы, которых собираются отправить на галерах за океан. Если бы мы знали заранее!

— Заранее должны были знать те, кто вас сюда отправлял! — сухо заметил Антонов.

Конечно, история нелепая! Кому могло прийти в голову послать подобную труппу на гастроли в Африку, да еще на два месяца, да еще сразу по нескольким странам? Самый пик жары, тяжелейшие перелеты и переезды из страны в страну, неудобства с жильем, непривычная пища… А в составе группы люди хрупкие, к таким испытаниям неприспособленные, вот вроде этой глазастой, тощей пичуги — кажется, она скрипачка. Составили концертную бригаду: четыре балерины для исполнения «Танца маленьких лебедей», еще одна балетная пара с классической программой, скрипачка, виолончелист, пианистка ж, наконец, певица, тоже с классическим репертуаром, в котором самое приближенное к африканской действительности — ария Шемаханской царицы.

Три дня назад состоялся первый концерт бригады. Спортивный зал — единственное в Дагосе помещение, подходящее для такого концерта, — был набит до предела. Зрители завыли от восторга, когда на сцену, сработанную на скорую руку из корявых досок, робко, с опаской, выпорхнули хрупкие, вызывающе белокожие для здешнего глаза балерины в классических пачках. Такого никогда не видывали собравшиеся в зале грузчики дагосского порта, рабочие пивзавода, мелкие торговцы с центрального базара. Зрители до боли отбивали белые ладони черных рук, аплодируя танцовщицам. А балерины, вбежав со сцены за кулисы, захлебывались в собственном поту и слезах от отчаяния: сцена как булыжная мостовая, музыка как тележный скрип, атмосфера в зале как в бане — какая тут классика! Музыкантам и певице вежливо похлопали, вознаграждая их за старание, — африканец всегда ценит труд другого, каким бы он ни был, но их выступления по сравнению с балетом интереса не вызвали никакого. Ну разве равняться тоскливому пиликанью на скрипке с будоражащим кровь шальным грохотом тамтамов!

Особенно тяжко пришлось пианистке. Она, разумеется, не возила в багаже свой инструмент. Сколько приходилось ей с помощью работников наших посольств тратить сил, чтобы в каждом городе, где проходил концерт, отыскать хоть какой-нибудь рояль, пригодный для публичного выступления. В условиях тропиков дорогой музыкальный инструмент, так же как дорогую мебель, содержать накладно — влажность и зной быстро выводят его из строя. Во всей Дагосе оказалось всего три рояля, из них лишь один более или менее годный для концерта — во французском культурном центре. Французы его предоставляли, но с одним условием — группа должна дать концерт и в их центре. Помог в этом деле французский консул Эдмунд Мозе, человек энергичный, всегда готовый к контактам с русскими. Рояль французы сами отправили в спортивный зал, где был концерт, сами наняли двух сторожей-африканцев, чтобы охраняли инструмент круглосуточно, не подпуская к нему никого из посторонних.

Словом, с приездом этой группы мороки у посольства было вдоволь. Устройство концертов осложнялось напряженным положением в стране, забастовками, трудностями с жильем, питанием.

— Ну как, наладили вам воду в гостинице? — поинтересовался Антонов.

Зискин снова страдальчески закатил глаза:

— Какое там! Беда! Один душ на всех, и только холодный. Хотя и тропики, но наши женщины не выдерживают. Двое уже простудились. В некоторых номерах туалеты не работают. Ко всему прочему в четырех комнатах из строя вышли кондиционеры. У меня, например. Просто задыхаемся. И мы в отчаянии!

— А вы протестуйте! — возмутился Антонов. — Пусть переведут в другую гостиницу. Вы же концерты даете бесплатные. Протестуйте!

— Протестовать? — Зискин даже вскочил со стула. — Как можно! Неужели такое советуете вы, советский консул?

— Да, советую! — резко бросил Антонов. — Считаю, что такой встречей унижают ваш труд.

— Но к нам приезжал ваш советник по культуре Геннадий Геннадьевич…

— Борщевский не советник, а второй секретарь.

— Тоже большой человек. Так вот, Геннадий Геннадьевич очень недоволен был нашими жалобами. Терпите, говорил, вы в дружественной развивающейся стране, возможности здесь ограниченные, нам, советским людям, сказал он, здесь положено показывать пример скромности, как можно меньше требовать. Так что терпите! Трудности диктуются обстановкой!

— Так и сказал? — переспросил Антонов.

— Именно так!

«Все понятно», — подумал Антонов. Именно он, Борщевский, отвечающий за культурный обмен, должен был добиться того, чтобы артистов устроили по-человечески. Но добиваться этого не будет — нужно мотаться по городу, уговаривать в канцеляриях равнодушных чиновников, сохранившихся здесь еще от прежних режимов, и не только равнодушных, но часто враждебных по отношению к советским людям. Это связано с хлопотами, нервотрепкой, затратой сил, а зачем ему, Борщевскому, человеку неторопливому, любителю вкусно поесть, поболтать о международном спорте, о женщинах, рассказать парочку анекдотов «на грани», зачем ему расходовать силы?

За всем этим — откровенная спекуляция на воспитанной в наших людях с давних времен терпимости, готовности ради дела переносить любые трудности. И эту традиционную терпимость, личную невзыскательность такие, как Борщевский, пытаются автоматически перенести на наши международные отношения, особенно на отношения с развивающимися странами. Конечно, надобно быть скромными, терпимыми в отношениях с теми, кому мы помогаем, но до определенных пределов, до тех пределов, после которых начинается уже неуважение к самому себе. Не везде воспитанная в нас самоотверженность уместна и оправдана, в этом Антонов убежден.

— А вы скажите чиновнику, который вас опекает, что в таких условиях нормально работать не можете.

— Так и сказать? — переспросил растерянный Зискин. И, оглянувшись на девицу, словно ища в ней поддержки, добавил: — Может, вправду так сказать? Может, сказать, что в Нигерии, в Лагосе нам предоставляли лучший отель, и у каждого был отдельный номер с ванной… И в Котону тоже.

— Так и скажите! Сошлитесь на Котону, на Нигерию, страна авторитетная, — поддержал Антонов. — Только учтите, пожалуйста, все, что я вам посоветовал, вовсе не мнение консульства и тем более посольства. Мое личное мнение.

— Личное? — изумился Зискин. — А разве такое возможно? Здесь?

— Вполне! — улыбнулся Антонов. — Личное мнение возможно и необходимо везде. Здесь в том числе.

— Хорошо… — пробормотал Зискин, вконец обескураженный странным разговором. Но Антонову было ясно, что никаких протестов Зискин выражать не будет, своим разнесчастным балеринам да музыкантшам скажет: «Девочки, милые, потерпите еще пяток дней, и мы поедем дальше. Может, там будет получше». И девочки потерпят — не впервой!

Скрипачка, сидевшая на диване, за все это время не шевельнулась, не проронила ни единого слова. Зачем Зискин привел эту странную молчаливую девицу? И вообще зачем они пришли к нему?

— Вам тоже здесь плохо? — обратился к ней Антонов только для того, чтобы услышать, наконец, ее голос.