Двое в океане

— Можно мне? — нарушил молчание Кулагин.

Золотцев кивнул.

— Я не собираюсь давать какие-либо оценки, — начал старший помощник. — Не мое это дело. Вы, ученые, разбирайтесь сами. Но для вашего сведения зачитаю коротенькую справочку. Так вот, за пять дней работы «Онеги» на последнем полигоне топлива израсходовано…

Кулагин склонился над блокнотом и принялся размеренно, неторопливо, подчеркнуто официальным тоном зачитывать сделанные в нем записи.

Это были тонны сожженного горючего, тонны израсходованной воды, сотни рублей, истраченных на амортизацию оборудования, на зарплату, на командировочные…

Всего пять дней — и такие весомые цифры! Они производили впечатление, и в зале зашушукались.

Кажется, впервые Чуваев почувствовал, что он уже не командует на этом сборе, а превратился вдруг в обвиняемого — от имени коллектива. Торопливым просительным взглядом он искал поддержки у шефа экспедиции.

Золотцев поправил очки, решительно готовясь снова овладеть вниманием зала, но тут в события вмешался Кисин.

— Да на кой ляд мы их слушаем? Что они… — Кисин боднул тяжелой головой в сторону старпома, — …что они, прокуроры какие, что ли? Ишь ты, расчетики нацарапали: сколько тарелок супа сожрано, сколько раз в гальюн схожено. Мудры! Доктора, профессора, елки-палки! — Это адресовалось уже Смолину. — А если перевести на тарелки супа и тонны сожженной солярки проживание на борту, к примеру, доктора наук Смолина? Если его спросить: что он тут поделывает? Какие такие расчеты ведет в тиши своей одноместной каюты? А? Пусть ответит! Мы обязаны спросить его и о другом. Почему использует столь дорогое, как подсчитал дотошный наш старпом, пребывание каждого из нас на борту «Онеги» для того, чтобы вместе с новичком в науке Чайкиным изобретать велосипед? Почему отвлекает молодого специалиста от его работы? Пусть ответит! Можно спросить и еще…

— Минуту! — Чуваев выкинул вперед руку с растопыренными пальцами, как бы преграждая злобный словесный ноток своего помощника. — Минуту, товарищ Кисин! Только без свары! Мы ученые, и обязаны уважать мнения друг друга. Я благодарен Константину Юрьевичу за его прямые, откровенные, хотя не очень справедливые, я бы даже сказал, не совсем корректные высказывания. Да, у нас были недоработки. Но, как известно, в науке отрицательный результат все равно что положительный.

— Неоспоримая истина! — пришел ему на помощь Золотцев и недовольно покосился на не сумевшего удержать ухмылку Крепышина. — Я вижу, других высказываний нет. — Он оглядел зал. — Значит, будем считать, что подавляющее большинство членов научно-технического совета поддерживают точку зрения руководства на результаты проведенного эксперимента отряда Семена Семеновича Чуваева. Полагаю, голосовать незачем.

Последнюю фразу Золотцев произнес скороговоркой и как бы примял ее окончание.

— Но, товарищи, я не могу не сказать еще об одном, что меня чрезвычайно огорчило. Я имею в виду реплику Ивана Васильевича. — Он взглянул с укором в сторону Кисина и сокрушенно развел руками. — Ну нельзя же так, Иван Васильевич! Какие слова, какой тон! И в адрес кого? В адрес известного ученого — наша экспедиция может гордиться, что он оказался в ее составе. Прав, совершенно прав Семен Семенович, что дал принципиальную оценку этой несправедливой реплике, которая, как я надеюсь, продиктована просто мгновенным настроением и только. Уверен, Иван Васильевич теперь и сам жалеет о сказанном.

Ну и хитер Золотцев, подумал Смолин. Спич построил безукоризненно: и логически и эмоционально. Сейчас уже не скажешь: нет, я все-таки настаиваю на голосовании. Сейчас сказать такое неловко, начальник экспедиции только что горячо защищал авторитет Смолина, говорил лестные слова в его адрес. И тем самым умело увел внимание зала от главного — от принципиальной оценки работы Чуваева. И получилось, что и волки сыты, и овцы целы. Дипломат!

Стали расходиться, и к Смолину подошел Крепышин. Лицо его лоснилось от удовольствия, словно он только что побывал на веселом и захватывающем театральном представлении.

— Как у нас говорят, каждый научный рейс обречен на успех! А наш начэкс ловкач! Верно ведь? Складно вывернулся!

— Вы тоже ловкач. По телефону со смешком, с издевочкой, а сейчас — молчок.

— Видите ли, уважаемый доктор наук, мы живем среди стен, и в них ищем проходы, чтобы расширить свое жизненное пространство. Я не принадлежу к тем, кто готов долбить стену головой для того, чтобы найти ход покороче и попрямее. Мне голова нужна. Раз существуют стены, с ними надо считаться. Можно относиться к ним без уважения, но считаться, увы, приходится. Се ля ви!

И он удалился, крепкий, уверенный в себе, защищенный от житейских напастей отличным здоровьем и неистребимой иронией, которая так облегчает совесть.

На смену Крепышину возле Смолина оказался боцман Гулыга. Он помялся, словно раздумывая, говорить или не говорить. Наконец решился:

— Вот вы, Константин Юрьевич, речь держали, конечно, правильную. У Чуваева натуральная липа. Ясно и креветке. Но ведь что получается: признай эксперимент неудачным — команда лишилась бы премии за полигон. За что платить, раз неудача. А чем, скажите, виновата команда?

Смолин изумился:

— Неужели здесь есть какая-то зависимость? Это же нелепо!

Гулыга снисходительно улыбнулся:

— Вы же сами знаете: наука — хитрая штука. А в море тем более. Сразу видно, доктор, что в научном рейсе вы впервые…

— Но ведь сам старпом…

Гулыга поморщился:

— Да что с него взять! Он же Неукоснительный!

Главный персонаж только завершившегося спектакля Чуваев был настроен благодушно. Он даже взял Смолина под руку.

— Зачем так уж непримиримо? Мы же интеллигентные люди…

Смолин молчал, выжидая, что скажут ему еще.

— Впрочем, Константин Юрьевич, вы мне даже оказали некоторым образом услугу, в протоколе отметят, что одни из членов совета выступил с критикой нашей работы. Один! Это придаст протоколу большую объективность. Все за, а один против. Значит, было серьезное обсуждение, значит, решали не с кондачка, а обстоятельно. Нет, в самом деле, такой протокол для диссертации просто находка.

Уже возле двери своей каюты Смолин встретил Солюса. Старик шел по коридору, как всегда, чуть подпрыгивая. Блекло-голубые его глаза радостно поблескивали, не подумаешь, что еще вчера он выглядел слабым и потерянным.

— Такие отличные молодые люди! — воскликнул он. — Даже жалко будет расставаться в конце рейса.

— Какие люди? — не понял Смолин.

— Из машинного отделения. Я у них кружок веду. По английскому языку. Разве вы не знали? Веду! — Он удовлетворенно потер сухие ладони. — Представляете, увлекательнейшее занятие! И все потому, что это действительно толковые молодые люди, и они действительно хотят знать язык. К нам в кружок даже боцман Гулыга ходит. Очень старается, говорит, иностранный язык ему нужен позарез.

— И давно вы ведете этот кружок?

— Почти с самого начала рейса.

Надо же, как много неведомо Смолину в судовой жизни! А она, эта жизнь, оказывается, не такая уж односложная. Полно в ней всякого. Не соскучишься!

— И по этой причине вы не пришли на совет?

Солюс погасил в лице сияние молодой бодрости, медленно покачал головой:

— Нет, не только по этой. Просто потому, что я биолог, а обсуждали работу физиков. Я не могу брать на себя ответственность за то, в чем некомпетентен.

Ранним утром «Онега» подошла к северной оконечности Южноамериканского континента. Континент обозначил себя над морским горизонтом карандашным очертанием мощного горного хребта, и уже издали было видно, что это не случайный остров, коих немало было на пути, а действительно материковая твердь. Стояла ясная безветренная погода, и над Южной Америкой висело неправдоподобно розовое утреннее небо. В нем лениво парили огромные птицы странных очертаний — казалось, что это планеры.

— Птица-фрегат! — радостно определила появившаяся на палубе Доброхотова и наградила небо улыбкой. — Доводилось мне с ней встречаться, доводилось… И не раз! Помню…