Двое в океане

Смолин вдруг поймал на себе его взгляд, глаза их на мгновение встретились, и Смолин заметил, как бесцветные губы старика медленно растянулись в улыбке — доброй, приветливой, обещающей дружбу.

— Нам весьма лестно, Константин Юрьевич, что вы в составе нашей экспедиции, — обратив в сторону Смолина свое мучнисто-белое рыхловатое лицо, ласково пропела Доброхотова. — Вы человек известный. О вас в газетах пишут. Даже в «Правде»…

— И мне лестно, — сухо ответил Смолин, — оказаться среди столь уважаемых людей.

Намек на публикацию в «Правде» был примитивно откровенным: знаем, что на госпремию замахнулся, даже главная газета пособляла, а в конечном счете получил щелчок по носу. Так что заруби себе на этом носу заранее: задаваться тебе здесь не позволят, мы сами тоже не лыком шиты. Именно это усмотрел Смолин в ласковой реплике Доброхотовой. Что ж, значит с этой тетей надо быть настороже.

Дожевав мясо и сделав глоток чая, Смолин не спеша встал из-за стола. И тотчас поднялся Солюс, легкой пружинистой походкой направился к Смолину.

— Можно вас, Константин Юрьевич, на минуту?

Смолин ощутил в своей ладони сухие, лишенные тепла пальцы.

— Будем знакомы. Я много о вас слышал. Читал некоторые ваши работы…

— Мои работы? — изумился Смолин. — Но ведь вы биолог, а я геофизик…

Академик громко рассмеялся, словно услышал от Смолина остроумную шутку.

— Но мы же с вами оба ученые. А ученому интересно решительно все интересное. Разве не так?

Смолин вежливо кивнул в знак согласия: конечно, конечно! Сам же подумал: «А я вот понятия не имею об одном из важнейших направлений в биологии, которое создал академик Солюс».

— Заходите запросто! — сказал академик. — В любой момент. У меня каюта номер двенадцать.

На приморском бульваре деревья нежились в легком пухе первой зелени. По тротуарам главной улицы медленно тек ленивый поток бездельных людей, которых всегда много в портовых южных городах: жаждущие приключений матросы в увольнении, щебечущие парочки надушенных востроглазых девиц, компании безусых подростков, независимо поплевывающих себе под ноги. У перекрестков в ларьках продавали убийственно сладкое мороженое, у магазинов на выставленных столиках стояли бутылки с теплым пивом, когда бутылки откупоривали, пиво превращалось в фонтан желтой пены и выливалось почти до дна.

Смолин отыскал почтамт. Из пяти автоматов на Москву действовал только один, пришлось помаяться в очереди. А когда вошел в невыносимо душную кабину и почувствовал, как пот заливает глаза, раздражение возросло еще больше.

В Москве Люда взяла трубку сразу же, наверное, ждала его звонка. Стараясь казаться веселым, он старательно расхваливал и судно, и свою каюту, и людей, с которыми успел познакомиться на борту. Она радостно поддакивала: да, да, как хорошо, как я рада за тебя. И вдруг после небольшой паузы спросила:

— А женщин в вашей экспедиции много?

Он сразу понял, что прячется за этим, вроде бы ничего не значащим вопросом. Черт возьми, даже сейчас, когда они говорят друг другу последние слова перед долгой разлукой, ее мучает унизительная, глупая ревность, преследующая его все последние годы их жизни!

Люда как будто почувствовала свою оплошность и, не дожидаясь его ответа, заговорила быстро, с каким-то надрывом, казалось, вот-вот расплачется:

— Желаю тебе удачи, Костя, береги себя, милый. Пожалуйста! Прошу, очень прошу!

— Хорошо, — сказал он. — Буду себя беречь. Прощай!

Положив трубку, он долго стоял в тесном зале в задумчивости. Зря так сухо простился с Людой… В путешествиях, как бы они ни были увлекательны, наверное, самое радостное — возвращение к причалу. И через три месяца он вернется. К ней! Куда же еще?

В соседнем зале Смолин купил открытку с видом приморского бульвара, сел за стол, обмакнул старомодное перо в густую жижицу на дне чернильницы. Надо написать всего несколько слов, последних прощальных слов. Нескладно сложился разговор. Но что написать? Люблю? Помню? Целую?

Не заметил, как на кончике пера вызрела тяжелая черная капля и дробинкой скатилась на открытку.

— Ну и ладно! — Он вдруг почувствовал облегчение. — Значит, так тому и быть.

Смял испорченную открытку, кинул в мусорный ящик.

После душных залов почтамта приморский бульвар наградил его бодрящим духом весны и обновления. Взглянул на часы — ого, уже без четверти семь! — и направился в конец причала, где на фоне уходящей в сизую вечернюю тень бухты глыбилась могучая грудь «Онеги».

Шел к судну как к доброму пристанищу, которое уже признал своим.

Глава вторая

ТЕ, КТО РЯДОМ

В назначенный срок «Онега» не ушла. Отход был отложен на полсуток: что-то не довезли, кого-то недооформили. Капитан был мрачнее тучи, и, приглядываясь к его отечному лицу с припухшими веками, Смолин подумал, что Бунич не очень-то здоров, сидит в нем некая застарелая хворь, и не только обстоятельства отхода, но и она, эта хворь, портит настроение капитану. Да и характером капитан, видимо, не из весельчаков. За обеденным столом почти не разговаривал, ел мало, чаще всего одно первое и пил сладковатую водичку, называемую компотом. Только иногда отпускал короткие, хлесткие реплики в адрес «мудрых хозяев», которые только и делают, что все путают и затрудняют, и ясно было, что под «хозяевами» подразумевалось московское научное начальство, снаряжавшее экспедицию.

За минувшие дни капитанский стол пополнился новыми людьми. Рядом с капитаном теперь возвышалась долговязая фигура старшего помощника Кулагина. Слушая бурчание начальства, он морщил остренький, покрытый несолидными для его чина мальчишескими веснушками нос, щурил рыжеватые, под цвет шевелюры глаза, и было ясно, что реплики капитана его раздражают.

Доминировала ныне за столом личность начальника экспедиции Золотцева, который накануне прибыл из Москвы. На первый взгляд он производил впечатление благодушного жизнелюбца. Все в его облике говорило в пользу такого вывода: крупное, мягкое лицо, казалось, постоянно подсвечивается изнутри каким-то радостным детским светом, исходящим из самой сущности этого человека. Свет излучала его добродушная улыбка, блестела золотая оправа очков, искрились толстые стекла в оправе. Даже мягкий и ровный, как свежеподстриженная травка, мышиного цвета бобрик на голове стоял торчком, как бы демонстрируя счастливое удивление перед радостями жизни.

— Наконец-то мы встретились! — увидев подходившего Смолина, произнес Золотцев совершенно неожиданным для его внешности густым и низким, даже грубоватым голосом. Он приподнялся из-за стола, протянул руку, блеснувшую золотым обручальным кольцом.

— Мне о вас в Москве говорил Гостев. Специально звонил! — сообщил Золотцев, медленно опуская тяжелое тело на стул. — Мог бы и не звонить. О докторе наук Смолине знаю немало: исследования подледного рельефа Антарктиды; прогнозы по полезным ископаемым в Заполярье; будоражащие умы работы по исследованию мантии Земли… «Онега» получила пассажира с солидным багажом! Заверяю, для вашей творческой работы будет сделано все.

— Мы только условно включили вас в отряд геологов, — вставил Ясневич. — Единственное, о чем будем просить, — взять шефство над геологами и геофизиками. Для них ваше мнение много значит, сами понимаете. Там есть некий Чайкин. Андрей. Мечтает с вами поближе познакомиться. — Ясневич почему-то сокрушенно покачал головой. — Способный парень. Но с загибами, как и положено современной молодежи. Над новым типом спаркера работает. Хочет в рейсе на досуге обмозговать некую идейку.

— Над спаркером? — удивился Смолин. — Значит, снова изобретают велосипед? Спаркер — вчерашний день науки.

— А я считаю, пусть молодежь занимается фантазиями, лишь бы дело, которое ей поручено, делала. И не слишком нос задирала, — добродушно обронил Золотцев и вытер бумажной салфеткой губы. — Чем бы дитя ни тешилось…