Двое в океане

— Значит, и мне в катер! — уверенно заявил Крепышин и поднял над головой портфель с такой бережностью, будто это был грудной младенец. — Осторожнее! Здесь важнейшие документы!

Но у Золотцева были иные намерения.

— Какой там катер, голубчик! Нет уж! Увольте! Катер для женщин. А я буду со всеми. Как положено! Со всеми! — и решительно направился к двери столовой.

— Непорядок это, Всеволод Аполлонович! — попытался задержать шефа Крепышин, даже за рукав схватил. — Вам, как руководству, положено в катер…

Но Золотцев даже не обернулся.

Собравшиеся в столовой медленно расступались, давая дорогу начальнику экспедиции, по-лягушечьи поскрипывали скользкой синтетикой трущиеся друг о друга спасательные жилеты. Смолкли взволнованные голоса, все неотрывно, настороженно смотрели на большую круглую голову начальника, которая двигалась над колышущимся панцирем жилетов. Вот Золотцев добрался до середины зала, перевел дух, словно только что завершил нелегкий труд, тыльной стороной ладони отер со лба пот, взглянул в зал и вдруг улыбнулся. В этой обстановке его простодушная, ясная, такая всем знакомая улыбка показалась столь неожиданной, что зал тут же притих, не понимая, как реагировать на этот беззвучный призыв к оптимизму.

Молчание нарушила Плешакова. Она стояла напротив Золотцева. Лицо ее было бордовым.

— Почему вы улыбаетесь? — вскрикнула Плешакова. — Мы на краю могилы, а вы смеете улыбаться! Неужели хотя бы сейчас не в силах расстаться со своей всегдашней нелепой бравадой? Нас несет на камни, а вы… вы…

Она сбросила с себя спасательный жилет, губы ее дрожали, под ресницами проступила влага — вот-вот разрыдается.

Золотцев нахмурился, с очевидным трудом согнул свое массивное тело, чтобы поднять упавший жилет, протянул его Плешаковой:

— Берите! — и вдруг неожиданно для всех рявкнул баском. — И чтоб больше такого не было! Слышите?

Плешакова испуганно попятилась.

— Как вам не стыдно! Вы же человек науки! — гневно продолжал Золотцев. — Если мы все сейчас будем впадать в истерику — гибель неминуема!

Оправа его очков холодно блеснула металлом. Теперь он уже обращался ко всем:

— Рыдать мы не будем! И погибать не торопимся. Слышите? Не торопимся! Я вам не раз говорил: всегда найдется выход из положения. Разве я вам это не говорил? Так вот, и на этот раз найдется выход. Его ищут и найдут! А нам надобно быть собранными и уверенными в себе, готовыми не к смерти, а к борьбе…

Сейчас перед ними стоял не просто их начальник, а вожак, который даже в роковой час не утратил своего привычного оптимизма. Оказывается, этот всем поднадоевший в рейсе оптимизм был вовсе не показным, не шутовской бравадой искушенного в житейских и служебных перипетиях администратора, а коренной сущностью натуры. И именно в этот час, может быть, столь же важной, как спасательные жилеты и спасательные шлюпки, была неизменная, умиротворяющая золотцевская улыбка.

Спокойно оглядев зал, он одобрительно кивнул:

— Вот и ладненько!

И зал ответил ему вздохом облегчения.

Начальник экспедиции снова оглядел собравшихся перед ним подчиненных, теперь уже неторопливо, деловито, задерживая взор на каждом обращенном к нему лице, словно делал поверку наличному составу.

— Где Доброхотова? Где Солюс? Где Лукина?

— Я здесь! — отозвалась Лукина с другого конца зала.

Смолин не сразу ее и увидел — Ирина оказалась притиснутой к стене возле чахлой пальмы в кадке, нелепого украшения столовой. Обрадовался: недалеко от двери, значит, в нужный момент он легко к ней пробьется.

— Крепышин! — Золотцев обернулся к оказавшемуся рядом ученому секретарю. — Я не вижу Доброхотовой и Солюса. Отыщите их!

Крепышин недовольно поморщился.

— Но там же…

— Никаких «но»! Выполняйте!

В дверях образовалась пробка — люди прибывали. Вместе с другими в зал пробивался Мосин. Он тянул за руку Клаву. Увидев Смолина, обрадовался, стал подталкивать Клаву к нему.

— Константин Юрьевич! Вот, пожалуйста! Не откажите. Вы ведь, как начальство, в шлюпке. Приглядите за Клавой! Чтоб тоже с вами, с Ириной Васильевной… Пожалуйста! — Он чуть ли не умолял. — А я должен бежать. Обеспечивать! Люди там! Сами понимаете…

— Но я вовсе не в шлюпке. Я приписан к…

Но Мосин уже не слушал, он глядел в лицо Клаве, слабо улыбался, и улыбка его была тоскливой и бессильной, словно в этот миг расставались они навсегда. У Клавы дрогнули ресницы, она приложила руки к груди, подалась вперед:

— Ваня!

В ответ Мосин вдруг резко повернулся и стал поспешно пробиваться к выходу, словно опасался, что не выдержит и останется в зале рядом со своей подругой. У двери задержался, снова бросил взгляд в тот конец зала, где была Клава, вымученно улыбнулся ей и скрылся за чужими спинами. Проводив его тоскливым взглядом, Клава обернулась к Смолину:

— Представляете? Отдал свой спасательный жилет. Не нужен, говорит, он мне сейчас. Только помеха. И еще сказал…

Ее голос заглушил радиодинамик:

— Внимание! Первому помощнику доложить на мостик о выполнении приказа по сбору людей.

Как бы в ответ на этот призыв судно резко повалилось на правый бок и вся масса собравшихся в столовой тяжело сдвинулась к борту, многих притиснуло, кто-то вскрикнул от боли. В иллюминаторах померк дневной свет, за стеклами загустел зеленый сумрак водяной толщи, над потолком что-то хрустнуло, ломаясь и корежась. Прошла минута — и повалило в противоположную сторону. Судно лежало лагом к волне и теперь становилось игрушкой океана.

Смолин подумал, что как раз сейчас «Онега» ковыляет над самой заповедной частью Карионской зоны, самой недоступной, самой важной… Мгновенно пришло решение. Взглянул в сторону пальмы, за которой угадывалась голова Ирины, схватил Клаву под локоть:

— Видишь вон ту пальму? Там Лукина. Пробирайся к ней! Беру вас двоих под опеку.

— Спасибо! — Клава обрадованно закивала. — Значит, в шлюпке вместе с вами?

— Вместе с Лукиной.

Пробираясь к выходу, подумал: а может, он действительно прикреплен не к плоту, а к шлюпке? Даже Мосин про это упомянул. Если так, то в лихой час может быть рядом с Ириной. Но ведь в каютной инструкции сказано четко: плот! И чем он лучше других? Все мужчины на плотах. Не станет же он, Смолин, качать свои права, вымаливая местечко в шлюпке среди женщин и стариков! Он будет поступать как все. Если речь пойдет о спасении. Но если о работе — здесь он имеет право на исключение. И пускай попробуют это право оспорить!

Глава двадцать третья

ОКЕАНУ, МИРУ, ЛЮДЯМ

Возле шлюпок возилась палубная команда. Операцией руководил Гулыга. Матросы в мокрых от дождя и пота майках, цепляясь за что попало, чтобы не выпасть за борт, готовили плавсредства к действию.

— Осторожнее, ребятки! Осторожнее! — покрикивал на матросов Гулыга. — За борт не советую. Мокро там.

Качка была беспорядочной, и к ней с трудом приспосабливались — то слегка качнет, то круто валит на порт — вот-вот опрокинутся, волны били чуть не в самое днище, судно содрогалось от тяжелых ударов, скрежетало, казалось, оно уже напоролось на подводные рифы.

Навстречу Смолину двигался Чуваев. Странно было видеть этого уверенного в себе, четкого в движениях и жестах человека пробирающимся по палубе по-стариковски осторожно, с опасливо протянутой вперед рукой, ищущей очередной опоры.

Но даже сейчас Чуваев сохранял присутствие духа, его волевое лицо не выдавало и тени волнения. Поравнявшись со Смолиным, поощрительно улыбнулся ему, даже счел нужным успокоить:

— Только что отправил в Москву радиограмму! Нас выручат. Будьте уверены! Не могут не выручить! Не имеют права!

За их спинами раздался чей-то хриплый смех:

— Семен Семеныч! Шеф! Я тут. Вы меня ищете, а я тут как тут! Ха!

Они обернулись. Перед ними был Кисин — без спасательного жилета, в распахнутой мятой рубахе, ветер вздыбил белобрысую шевелюру, на губах блуждала хмельная ухмылка… Казалось, только что выполз из шалмана. На плече Кисин держал свернутый в трубку ковер. Скинул ношу на палубу, картинно повел мощными плечами, осклабился: