Двое в океане

— Что это вы так? — содрогнулся Смолин. — Как я понял, судно вовсе не обречено. Есть надежда, что машину починят или «Кама» подоспеет…

— А если не починят, если не подоспеет?! — было ясно, что для творческих планов кинооператора желательна самая крайняя ситуация. — Мне события нужны! Люди в событиях! Я уже кое-что засек: Алина Азан у барометра — вдруг он грозит штормом? Перепуганная Плешакова с портретом мужа в руке, груда искалеченного взрывом металла в машинном отделении; растерянные лица механиков, крупно их руки — способны ли они, эти руки, выручить нас из беды; радист у передатчика, его пальцы на ключе — услышат ли нас в океане, придут ли на помощь, и наконец капитан — прихрамывая, он направляется на мостик на свою последнюю вахту…

Все это Шевчик перечислял с удовольствием, будто фильм уже готов и автор по праву гордится своим творением.

Смолин не удержался от улыбки.

— Ну а если судно действительно погибнет? Погибнут ведь и пленки!

— Будем надеяться на лучшее. Ну а коли… — Он широко развел руками как бы в жесте бессилия. — Коли все же решим тонуть, значит, пришел наш час, Я готов!

В его лице на миг проступило выражение спокойной, мудрой покорности перед неизбежным.

Смолин еще внимательнее присмотрелся к своему собеседнику:

— Готовы?!

— Готов! К ней, чертовке, всегда надо быть готовым. Потому-то и должно нам торопиться выполнить свой долг до конца. Чтобы после тебя осталось хотя бы что-нибудь путное, хотя бы самая малость.

— В этом вы правы, — согласился Смолин. — Хотя бы самая малость. Вот почему, дорогой Кирилл Игнатьевич, придется вам отказать. Очень уважаю ваш труд, а после теперешнего разговора тем более, но у нас тоже есть свой долг, свое дело, которое мы должны завершить, а времени свободного нет, ни минуты. Так что увольте от съемок. Вы же сами сказали: снимать только правду. А то, что вы задумали, будет неправдой. К взрыву мы никакого отношения не имеем.

Он ушел, оставив Шевчика в разочаровании.

Сейчас прежде всего надо было найти Чайкина.

В отсеке спаркера его не оказалось. Дверь была распахнута настежь. Обычно ее закрывают на замок, здесь приборы под высоким напряжением. На осциллографе тлел красный уголек сигнальной лампочки: аппарат был под током. Но не действовал, кончилась лента в катушке, и сработала автоматика отключения мотора. Отключился и сам искритель. И слава богу!

Смолин потрогал защитное кварцевое стекло, оно было еще теплым. Если бы искритель продолжал свою работу — наверняка случился бы большой скандал. Ведь не только Шевчик считает, что как раз спаркер и спровоцировал взрыв.

Самое нелепое в том, что именно сейчас и действовать ему, этому спаркеру, — подходят к наиболее неисследованному району, примыкающему к Карионской гряде. Именно тут, на шельфе, и может их ждать награда за все старания и беды. Но получается так, что об этом, самом для них главном, и думать не приходится.

Остается хотя бы взглянуть на то, что нацарапал самописец на последней отработанной катушке ленты. Но без Чайкина этого делать нельзя, теперь с Андреем Евгеньевичем надобно считаться, а то, не дай бог, обидятся!

Чайкин оказался в конференц-зале. С фломастером в руке он склонился над листом ватмана. Смолин заглянул ему через плечо и невольно улыбнулся: пучеглазый, с крупной головой на тонкой, как тростинка, шее, старикашка восседал в похожей на лодку восьмерке, а в руках держал ноль, напоминающий корабельный штурвал. Старикашка лихо, во весь рот улыбался, а вокруг него — огромные штормовые волны в виде драконов. Академик Солюс собственной персоной! Удивительно похож!

— Значит, решили, что без стенной газеты никак не обойтись. Даже в такой момент? — заметил Смолин как бы невзначай, пытаясь скрыть иронию, которая сидела на кончике его языка.

— Приказ есть приказ, — обронил Чайкин сухо. — Все мы здесь подчиненные.

Смолин кивнул.

— Это верно. Дисциплина — самое главное. — Он постарался смягчить тон. — Но не стоит ли нам, Андрей, хотя бы взглянуть на то, что у нас на последней катушке в осциллографе? А то бросили — и все! Будто в самом деле виноваты.

Не отрывая глаз от рисунка, Чайкин медленно покачал головой, спокойно ответил:

— Сейчас никак не могу. Мосин требует сделать немедленно.

Смолин снова стал заводиться.

— Но почему немедленно? Почему?

— Потому, Константин Юрьевич, что газета нужна именно сейчас! Потому, что мы обязаны поднять настроение людей. Люди должны видеть: раз выпускают стенную газету, значит, все нормально. И для паники нет оснований. Так считает помполит. — Чайкин помедлил. — И лично я с помполитом согласен.

Последняя фраза означала, что дальнейшее обсуждение бессмысленно.

«Может быть, они и правы, — подумал Смолин. — Может, в самом деле сейчас важнее всего думать о людях?»

На палубе кто-то осторожно сзади коснулся его плеча.

— Извините, пожалуйста! — перед Смолиным стоял Крепышин. Всегда исполненный уверенности, которая будто легким перчиком приправлена иронией, на этот раз ученый секретарь выглядел странно смущенным, как человек, решивший попросить в долг у малознакомого. — Извините, пожалуйста! — повторил снова. — Хотел поинтересоваться… так, на всякий случай… Мне сказали, будто изменили порядок и теперь руководство экспедиции и начальники отрядов записаны за шлюпками, а не за надувными плотами. Это правда?

— Не слышал об изменении. Насколько мне известно, все мужчины на плотах. — Он посмотрел на покатые плечи Крепышина. — Тем более молодые и красивые мужчины. А вы что, решили заранее занять себе место?

— Да что вы! Я просто так спросил.

— Ну если просто так…

Скрипнули динамики, и над палубами, и, кажется, над всем взбудораженным морем раздался бодрый голос Мосина:

— Внимание! Внимание! Уважаемые товарищи! Напоминаем вам, что завтра в нашем дружном коллективе радостное событие. Завтра мы отмечаем восьмидесятилетие выдающегося советского ученого Ореста Викентьевича Солюса, академика, морехода, литератора. От имени экипажа и экспедиции заранее горячо поздравляем высокоуважаемого коллегу и желаем ему новых творческих успехов, здоровья и долгих, долгих лет жизни. Приглашаем познакомиться со специальным выпуском стенной газеты, посвященной юбиляру!

Выступление помполита завершилось бодрым маршем, зовущим в поход навстречу лучезарному будущему.

По правому борту сквозь драные лохмотья низко летящих туч пробилась розовая живая плоть рассвета, первого рассвета в их беде. Обычно в этот ранний час на судне бодрствуют лишь вахтенные, все остальные досматривают последние предрассветные сны. Но в эту ночь, наверное, лишь самые непоколебимые смогли заглушить запавшую в сердце тревогу безмятежным сном.

Два места на судне — метеолаборатория и машинное отделение — приковывали к себе всеобщее внимание. Как там этот самый циклон, что совсем некстати зреет где-то недалеко? Нагрянет или пронесется стороной? И как с ремонтом машины? Справятся ли своими силами? И когда? Это тоже имеет немалое значение. Хотя и медленно, но упорно судно дрейфует в сторону рифов.

Перед рассветом, забежав в свою каюту, чтобы побриться, Смолин, обессиленный, прилег на минутку на койку и тут же провалился в сон. Сколько проспал — не понял, но, очнувшись, сразу же подумал об Ирине, вскочил с койки и ринулся к двери. Сперва в лабораторию! Скорее всего она там. Но в лаборатории Ирины не оказалось. Не нашел ее и в каюте. На полу увидел раскрытый чемодан, на диване грудой лежали отобранные вещи — шерстяная кофточка, джинсы, косметическая сумочка, ночные шлепанцы… Приготовилась в путь! Со шлепанцами! Ее наивная предусмотрительность болью отозвалась в сердце.

Не было Ирины и в медпункте. Он пошел искать ее по палубам. Обычно в этот ранний час коридоры пусты, большинство еще в каютах. Сейчас же повсюду встречал бессмысленно слоняющихся по горизонтам судна, чувствовал на себе их пытливые взгляды: он принадлежит к «верхам», значит, осведомлен больше других. И Смолин самолюбиво подумал, что его уверенный, собранный вид, быстрая твердая походка, должно быть, внушают спокойствие.