Двое в океане

— Пишет…

— Пишет! И как пишет, Андрей, как пишет! Ты смотри, где копает! Чуть ли не в самом центре земли!

Смолин почувствовал, как у него перехватило дыхание, будто оказался на краю обрыва: так хочется туда заглянуть и в то же время боязно. Он не верил своим глазам. На ленте обозначились показатели, о которых еще вчера геофизики не могли и мечтать! Теперь можно будет прослушивать дно до самых непостижимых горизонтов океанского ложа. Эта штука способна открыть такое, что дух захватывает! Чайкин, да знаешь ли, что ты изобрел? Не только у нас, во всем мире тебе за это скажут спасибо. Если бы Клифф Марч ведал, какому делу помог! И для американцев спаркер Чайкина будет подарком. Ай да Чайкин! Его бы сейчас расцеловать, подбросить в воздух, как подбрасывали когда-то вернувшихся с фронта солдат. Но Смолину были чужды сентиментальные порывы. И сейчас он просто молча взглянул в дрожащее от волнения, с красными от бессонницы глазами лицо своего молодого коллеги и улыбнулся ему. Чайкин переминался на месте, словно готов был куда-то бежать, но не решался, на его лбу выступили капельки пота. Наконец вздохнул полной грудью, как человек, завершивший долгий и нелегкий труд, опустил вдоль тела потерявшие силу руки и тихо произнес:

— Спасибо!

— Спасибо! — ответил ему Смолин.

Потом набрал номер на диске телефонного аппарата и нарочито невозмутимым тоном, не торопясь, веско вложил в трубку слово к слову:

— Товарищ начальник экспедиции! Докладываем: изобретенный и сконструированный вашим сотрудником Андреем Евгеньевичем Чайкиным спаркер прошел испытания. Работает исправно, только что продемонстрировал показания, которые лично мне представляются феноменальными.

Спаркер, соединенный в одном организме с локатором бокового обзора, создавал новые возможности, он был насыщен гигантской силой проникновения, пронизывал любое препятствие на пути своим негнущимся, нетупеющим, острейшим копьем звука. Можно было теперь в районе Карионской гряды легко обойтись без специальных научных станций, не ложиться в дрейф, даже не сбавлять скорость. Просто пройти по полигону несколькими галсами по гребенке, и картина будет достаточно ясной, особенно, если в наиболее глубокой части впадины запустить спаркер на предельную мощь. Сейчас они решились лишь наполовину шкалы мощности, опасаясь, что чудовищная энергия аппарата может повлиять на точность работы многочисленных приборов, которыми оснащено научное судно. На всю катушку пустят адскую машину лишь там, над самой недоступной зоной, в непосредственной близости от Карионской гряды. Смолин не сомневался, что эксперимент удастся. «Онега» — судно мощное, вполне одолеет коварное тамошнее течение, правда, придется проявить максимум внимания, осмотрительности, даже пойти на риск. Острые клыки скал столь неожиданной в этой части океана гряды, как распахнутая пасть морского дракона, издавна страшили моряков, немало кораблей нашло свой конец у голых неподступных рифов, и моряки старались держаться подальше от проклятого места. Но то торговые суда, а научному надо быть всегда готовым к риску.

Однако заход в район Карионской гряды в утвержденный план не входил, и положение у Золотцева оказалось непростое. Смолин решительно настаивал на изменении маршрута, но Золотцев понимал, что сделать это можно только за счет захода в Пирей.

— Отказаться от Пирея? Разрешенного Москвой Пирея? — сокрушался начальник экспедиции. — Так меня морячки за борт смайнают. У них валюта не истрачена…

При обсуждении создавшейся ситуации кто-то высказал мысль послать запрос в Москву, в институт, чтоб продлили срок рейса на три дня. Но Золотцев махнул рукой: бесполезно! И думать нечего. Чтобы разрешить задержку на три дня, целая коллекция подписей потребуется. За это время «Онега» уже доберется до родных берегов.

— Речь-то идет всего о трех днях, — настаивал Смолин, — трех днях, таких нужных для науки!

— От этого предложения нельзя бездумно отмахнуться, — неожиданно поддержала Доброхотова. — Если эксперимент у Карионов пройдет успешно, представляете, как это отразится на нашем отчете, не таком уж богатом открытиями!

— Ну а что прикажете нам делать? — грустно взглянул на нее Золотцев.

— Отказаться от захода в Грецию! — вставил за Доброхотову Смолин. — Разве обарахление может быть аргументом против научного эксперимента?

В разговор, как всегда мягко, вмешался Ясневич.

— Зря вы так, Константин Юрьевич. Разве за обарахлением нас посылают в рейсы? Это так, попутно. В Греции есть дела вполне серьезные, вполне научные. Например, контакты с учеными Афинского университета. Контакты тоже в план входят.

— Но о каких контактах может быть речь, когда всего три дня стоянки?

Ясневич пропустил по своим губам скользящую улыбку Будды.

— Государственным и политическим деятелям достаточно и двух часов, чтобы принять решения, порой определяющие судьбы эпохи. Например, во время известной вам встречи руководителей великих держав в Тегеране…

— К двухчасовым встречам на высоком уровне предварительно готовятся месяцами. К тому же это на  в ы с о к о м  уровне. А вы, Игорь Романович, наверное, даже толком не знаете, с кем именно и зачем будете встречаться на своем уровне. Просто, как говорится, зафиксируете свое почтение. Разве не так?

Смолин был убежден, что своим аргументом припер Ясневича к стенке, но не тут-то было!

— О! — произнес Ясневич, вложив в этот звук искренне товарищеское сожаление по поводу слабости доводов оппонента. — Вы, дорогой мой, не оцениваете сегодняшнее международное положение. При теперешних обстоятельствах каждая встреча с иностранными коллегами, даже самая незначительная, — благо, она способствует лучшему взаимопониманию. Мы повсюду должны выражать свое стремление к разрядке. А взаимопонимание в интересах науки — это, я полагаю, аксиома, не требующая доказательств.

— Общие разговоры о том, что мир — это хорошо, о война — плохо, не способствуют взаимопониманию, — отрезал Смолин. — Они ведут к тому, что мы друг другу надоедаем до чертиков с тертыми, как подошва, истинами. Разрядку можно создавать только делом, конкретным делом. Вот прийти бы нам в Афинский университет, положить им на стол перфоленты ЭВМ после прохождения Карионской впадины и сказать: смотрите, господа хорошие, что мы открыли своим новым уникальным аппаратом. Берите, пользуйтесь, развивайте, в свою очередь, эту идею дальше, мировая наука единое целое для всего человечества.

Он взглянул в упор на притихшего Ясневича.

— Нас, ученых, по-настоящему могут объединять перфокарты ЭВМ, а не значочки с изображением голубка мира, которые вы собираетесь подарить своим зарубежным коллегам.

Разгорающийся спор утихомирил Золотцев.

— Товарищи! Зачем столько эмоций! Вы же прекрасно знаете, что решить этот вопрос может только Москва. Чтобы вы потом меня не упрекали, я немедленно отправляю радиограмму в Москву. Как они скажут, так и будет. — Он обратил лицо к Крепышину. — Эдуард Алексеевич, составьте, пожалуйста, подходящий текст.

Можно себе представить, какой «подходящий» текст составит Крепышин, который спит и видит очутиться в Афинах, чтобы добавить к своей коллекции еще и престижный Акрополь! От характера текста радиограммы немало зависит. Одно лишнее слово может решить все дело.

— Позвольте, Всеволод Аполлонович, составить этот текст мне, — предложил Смолин.

— Лады! — вяло согласился Золотцев. — Составляйте! Только, я уверен, дело это безнадежное.

— Почему безнадежное? — вдруг медленно, словно бы в раздумье, произнес до того молчавший Чуваев. — Лично я так не думаю. Больше того, я готов, так сказать, способствовать. Если обеспечат мне быструю связь с Москвой по радиотелефону, попробую договориться с кем нужно. Речь-то всего о трех днях!

Когда Чуваев шел в радиорубку, вся его хорошо сбивая коренастая фигура, уверенно откинутая назад красивая голова свидетельствовали о том, что он, Чуваев, может сделать то, что непосильно даже начальнику экспедиции, даже директору московского института, что зла он не помнит и готов прийти на помощь коллеге, раз у коллеги дело стоящее, и что он, несмотря на досужие разговоры некоторых, настоящий ученый, способный встать на защиту интересов подлинной науки.