Страница 3 из 5
Дружелюбный ветер окликал меня с верхушек качающихся и шелестящих деревьев. «Позволь мне направлять тебя сегодня, — молил он. — В другой выходной ты выбрал тропу невозмутимого и неизменного солнца. Застигнутый темнотой, ты еле доплелся домой, и лишь бесстрастная луна сопутствовала тебе. Почему бы сегодня тебе не выбрать меня, фокусника и притворщика? Меня, который налетает из-за угла, возвращается и ускользает, гонит и преследует! Я поведу тебя в лучшем и редчайшем танце, потому что я смел и своенравен, я — повелитель хаоса, и лишь я, безответственный и беспринципный, не подчиняюсь правилам».
Что до меня, я готов был следовать за резвым приятелем. Почему бы не развлечься в выходной. Итак, мы смешались друг с другом, рука об руку, как говорится, и полный доверия я взял курс, на котором так трясло и петляло, курс моего ничем не сдерживаемого пилота.
Он оказался шутником. Не знаю случайно или намеренно, он столкнул меня прямо с влюбленной парочкой. Двое, лицом к лицу, замерли, не мигая. Подобное казалось мне в то время жалким дурачеством. Когда телята трутся носами через забор, это естественно и в порядке вещей, но когда люди проявляют заметный интерес друг к другу…! Что ж, мне оставалось лишь пробежать мимо, покраснев от стыда. Но, в то утро все, с чем я сталкивался, было пропитано неким волшебством, витавшим в воздухе, и я с удивлением обнаружил, что проскользнув незамеченным мимо этих глупцов, чувствую к ним скорее нежность, чем презрение. Удивительна примиряющая сила, способная привести в созвучие подобные выходки с безудержностью и шаловливостью ветра.
Дунув в мою правую щеку, своенравный приятель заставил меня повернуть за угол, и вот, взору моему открылась деревенская церковь в окружении вязов. Из окна ризницы торчали две детские ноги, явно потерявшие опору и всем своим болтающимся видом изобличая воровство, если не святотатство. Безбожное зрелище для сторонников высоких моральных принципов. И хотя кроме ног ничего не было видно, я прекрасно знал, кому они принадлежат. Эти ноги обычно носили тело Билла Сондерса — самого непревзойденного хулигана деревни. Так же не трудно было догадаться, что за желанная добыча привела Билла в подобное положение — пирожные викария, которые тот прятал в буфете, рядом с церковной утварью. Мгновение я колебался, а потом прошел мимо. Я не сочувствовал Биллу, но не сочувствовал я и викарию. Дух этого хулиганского утра словно нашептывал мне, что Билл имеет такое же право поесть пирожные, как и викарий, и, скорей всего, получит от них большее удовольствие. В любом случае, вопрос был спорный, и я решил остаться в стороне. Природу, которая взяла меня в союзники, совсем не заботило, кому достанутся пирожные, и, естественно, она не позволила мне терять попусту время, изображая полицейского.
А он все тянул меня вперед, мой настойчивый проводник; я брел по его следу, не сомневаясь, что для меня припасено еще много сюрпризов в этот выходной. И это было действительно так. В каждом из них звучал тот самый мотив необузданности. Как черный пиратский флаг на голубом океане неба, в воздухе зловеще парил ястреб. Внезапно он камнем упал вниз, в траву, откуда донесся тонкий, пронзительный и жалобный визг. К тому времени, как я добрался до места, на земле осталась лишь горстка перьев, словно рассыпанные театральные программки — свидетельницы разыгравшейся только что трагедии. А Природа все так же смеялась и ликовала — безжалостная, веселая и бесстрастная. Ей, не принимавшей ничьей стороны, было что сказать и ястребу, и зяблику. Оба были ее детьми, и ни одному из них она не отдавала предпочтения.
Впереди, поперек тропинки, лежал дохлый ежик. Не просто дохлый, а уже подвергнувшийся разложению — грустное зрелище для тех, кто видел его суетливую жизнерадостность. Природа могла бы, наконец, приостановить ликование, пролить слезу о недостигнутых целях, неосуществившихся мечтах, о внезапно оборвавшемся пути одного из своих маленьких сыновей. Ни на мгновение не смолкла ликующая песнь! Она журчала дальше, смешивая в бурлящем потоке чередующийся припев: «Смерть к Жизни, Жизнь к Смерти». Мой взгляд упал на пощипанные овцами ростки репы, которой было засеяно поле, я вспомнил, как едят ее сердцевину в пору морозов, и мне вдруг показалось, что разгадка сурового смысла этой доблестной песни смутно забрезжила передо мной.
Невидимый друг распевал вместе со мной, а иногда словно посмеивался, скорей всего, вспоминая те самые уроки, которые ему удалось преподать мне, а возможно, просто из озорства, оставшегося в запасе. Когда, наконец, ему стало скучно в моей ничтожной земной компании, он бросил меня: просто утих, замолчал, ускользнул в небытие. Я поднял глаза. Передо мной возвышался зловещий, заросший лишайником старый позорный столб. Непочтительные к его немому уроку потомки вырезали по его бокам собственные инициалы, но крепкие ржавые кандалы все еще украшали этого молчаливого свидетеля мучений тех, кто осмеливался глумиться над порядком и законом. Если бы я был юным Лоренсом Стерном, я бы погрузился на этом месте в сентиментальные размышления. Мне же оставалось лишь поспешить домой, поджав хвост, с тягостным чувством, что в этой встрече я не успел понять чего-то самого главного.
У ворот дома я встретил Шарлотту, одну и в слезах. Эдвард, как оказалось, уговорил ее спрятаться, обнадежив и уверив в том, что будет исступленно искать ее, затем, увидел телегу мясника и, позабыв обо всех обязательствах, отправился кататься. Гарольда же, как выяснилось позже, охватила жажда поймать как можно больше головастиков и, не совладав с этой пагубной страстью, он свалился в пруд. В этом не было большой беды, пока, пробираясь в дом через черный ход, он не предстал, весь мокрый и грязный, перед разгневанным ликом нашей тетушки, после чего был стремительно отправлен в постель, что в выходной казалось довольно серьезным наказанием. Встреча с позорным столбом становилась, после всего этого, совсем не случайной, так что я даже не удивился, когда и меня самого схватили и обвинили в проступке, о котором я даже не помышлял. И в тот момент я от всего сердца жалел, что не совершил его.
Оправданный дядюшка
В детском мирке, в котором мы жили, грандиозным событием казалось прибытие очередного дядюшки, чья персона и чьи качества, хоть и без его, дядюшки, ведома, должны были предстать перед нашим суровым судом. Предыдущие дядюшки так же подвергались серьезному анализу, но, увы, потерпели полный провал. Дядюшка Томас не прошел испытание первым. Он не отличался зловредностью, и манеры его не выходили за рамки, принятые в благопристойном обществе, но он почему-то был глубоко убежден, что единственный смысл существования детей в том, чтобы служить целью для глупых шуток взрослых или того, что должно было казаться шуткой сквозь дядюшкин гогот. Ни один из нас не сомневался, что после этого дядюшка должен предстать перед честным судом. Итак, после завтрака, перед уроками, мы заперлись в сарае и серьезно, спокойно и беспристрастно обсуждали и анализировали каждую его остроту, одну за другой. Все они никуда не годились: ни в одной из них не обнаружилось ни крупицы юмора. И так как лишь подлинный дар остроумия мог спасти дядюшку Томаса, ничего более, он был, хоть и с неохотой, но все же осужден — бездарный самозванец.
Дядюшка Джордж, самый младший, явно подавал надежды. Он весело разгуливал с нами по скотному двору, знакомился с каждой коровой, протягивал свиньям руку для дружеского рукопожатия, и даже намекал, что пара красноглазых гималайских кроликов может неожиданно, однажды, приехать из города. Мы как раз обдумывали, возможно ли в эту плодородную почву заронить мысль об очевидных достоинствах морских свинок или хорьков, чтобы она впоследствии дала богатые всходы, как на сцене появилась наша гувернантка. С этого момента поведение дядюшки Джорджа изменилось самым недостойным и предательским образом. Его интерес к разумным темам «словно фонтана струя» ослаб и иссяк, и хотя мисс Смедли предложила взять Селину на обычную утреннюю прогулку, готов поручиться, что утро Селина провела со мной и еще одним мальчиком, в то время как мисс Смедли если с кем-то и гуляла, то только с дядюшкой Джорджем.