Тысяча свадебных платьев

29 мая 1985 года.

Бостон

Ровно в восемь утра у меня начинает звонить телефон, и я даже вздрагиваю от неожиданности. Я давно уже не отвечаю на звонки – или, по крайней мере, отвечаю на очень немногие, – а если уж до меня кто и дозванивается, то это редко случается до того, как я выпью утренний кофе. Так что я спокойно даю телефону трезвонить дальше, наполняю френч-пресс кипятком, слегка опускаю поршень – и очень надеюсь, что, кто бы это ни был, он наконец повесит трубку. Я ни с кем не хочу сейчас разговаривать.

Однако телефон продолжает звонить. Я приподнимаю трубку и тут же опускаю. Спустя пару секунд звонки возобновляются. Тогда я вновь снимаю и кладу трубку, не отвечая ни слова в надежде, что звонящий поймет наконец намек и оставит меня в покое. Когда телефон принимается трезвонить в третий раз, я резко хватаю трубку с рычага.

– Я не намерена ничего у вас покупать!

Уже собираясь снова бросить трубку, улавливаю короткий басистый смешок. Звук этот мне знаком и на удивление приятен – пусть даже и в этот ранний час, еще только предшествующий доброй заправке кофеином. Это мой личный адвокат и, как я полагаю, хороший друг, с которым я не общалась уже несколько месяцев.

– Дэниел Баллантайн – ты ли это?

– Да, это я. И я звоню не для того, чтобы навязать тебе покупку. Я звоню узнать, не заинтересована ли ты что-нибудь продать. Или, если говорить точнее, кое-что сдать в долгосрочную аренду.

– О чем вообще ты говоришь?

– Мне вчера вечером позвонили. Кое у кого возник интерес к твоей недвижимости на Фэйрфилд.

При упоминании этого дома по моей спине пробегает холодок.

– Кому-то понадобилось мое ателье?

Следует короткая, но явно неловкая пауза.

– Ну, скажем так: это уже несколько лет не ателье. Однако, да: кое-кто заинтересовался этим зданием.

– Кто?

– Агент не упоминал имени клиента, но, судя по тому, что парень на меня вышел, он, надо думать, проделал немалую работу. Зовут его Бретт Глейсон, он из агентства недвижимости «Back Bay». Они просили устроить небольшую встречу.

– Дом не продается и не сдается.

Дэниел издает звук, которым обычно сопровождает разочарование или досаду, – полуворчание-полувздох.

– Солин, прошло уже три года. Даже больше, чем три, если быть точным. И мы оба знаем, что открыть твой салон снова не получится. Пожар нанес колоссальный ущерб, а учитывая все прочее…

Все прочее…

Я поднимаю перед собой свободную руку и пристально разглядываю ладонь. Блестящая розовая кожа, испещренная неровными, восковой белизны фрагментами. Полусогнутые пальцы, слегка напоминающие птичьи когти. Другая рука, что держит телефон, выглядит получше, хотя и ненамного. Все это результат сильных ожогов, полученных мной, когда мой свадебный салон сгорел из-за непотушенной мною сигареты. Перевязки и шины, физиотерапия, череда изматывающих операций. Опять шины и перевязки, новые курсы процедур. Пока наконец врачи не сошлись на том, что больше ничего уже нельзя сделать.

– Ты имеешь в виду мои руки? – тихо спрашиваю я.

– Я имею в виду все вместе, Солин. Ты приехала сюда одна, без друзей и связей, и, работая как проклятая, из ничего сделала себе известность. Люди никогда не забудут фамилию Руссель и все то, что за этим стоит. Однако теперь ты отошла от дел. Так зачем такому хорошему месту пустовать? Речь ведь идет о большом доходе на нынешнем арендном рынке.

– Я не нуждаюсь в деньгах.

– Согласен. Не нуждаешься. Но также у тебя нет нужды и в терзающих тебя воспоминаниях. Может быть, уже пришло время их отпустить и просто жить дальше?

Его слова высекают у меня искры возмущения.

– Ты думаешь, это так легко? Я подпишу контракт, кто-то другой займет это здание – и все сразу пройдет?

Дэниел издает протяжный вздох.

– Нет, я вовсе так не считаю. Я знаю, через что ты прошла, и знаю, что есть причины, заставляющие тебя этот дом беречь. Но ведь тебе и не придется полностью расстаться с собственностью и со всем, что с нею связано. Хотя, если честно, я не уверен, что потребность держаться за этот дом приносит тебе пользу.

Я угрюмо смотрю на френч-пресс, кляня про себя Дэниела. Ну почему его угораздило позвонить именно сейчас, когда мне так хорошо удавалось притворяться окаменевшей.

– Я не хочу сейчас об этом говорить.

– Просто пообещай мне, что ты об этом серьезно подумаешь.

Я тяжело вздыхаю, уставшая выслушивать его уговоры и нападки.

– Ладно, хорошо.

– Хорошо – в смысле, ты согласна на аренду?

– Хорошо – в смысле, я подумаю.

– Я завтра тебе перезвоню.

– Не завтра, – резко возражаю я. – Послезавтра.

– Годится. Позвоню послезавтра.

Я наконец вешаю трубку и возвращаюсь к своему остывшему кофе. Придется делать все сначала. Вытягиваю поршень и опрокидываю тепловатую жижу в раковину. Я знаю, что Дэниел искренне печется о моем благе, причем не только потому, что я ему плачу. Однако в моей истории имеются отдельные детали, которых не знает даже он. Те, что я спрятала от всех и навсегда. После стольких лет – какое все это имеет значение? Люди вроде меня – такие, как все Руссель, – вымирающий вид. Наш дар мало что значит для мира, который больше уже не верит в магию.

На протяжении поколений история нашей семьи была своего рода частью conte de fée – волшебной сказки. Хотя, пожалуй, слово «сказка» не вполне хорошо подходит: в сказках предполагается счастливый конец. Тут скорее речь о небылицах, задуманных как поучительные истории. Об уроках, призванных научить нас жизни и ее последствиям. И за долгие годы как раз возможные последствия род Руссель познал в самой полной мере.

Таких, как мы, называют по-разному. Цыганки, ведуньи, белые ведьмы, шаманки. Где-то нас называют еще и ворожеями, провидицами, хотя мне никогда не нравилось последнее название. Возможно, потому, что оно навевает скорее образ ловких мошенниц, норовящих выудить у ничего не подозревающего прохожего из кармана несколько пенни, образ шарлатанок с их фальшивой магией и вульгарным позерством, сколачивающих себе деньги и раздающих направо-налево банальности. Мы к этим людям совсем не относимся. Для нас наше Дело священно, это призвание свыше.

Во Франции, откуда я родом, мы – les tisseuses de sort, ткательницы заклинаний, что, на мой взгляд, ближе всего к истине. Мы обладаем известными умениями, даром обращаться с определенными вещами, как некоторые – с амулетами и травами, с картами и камнями. Только в нашем случае это – игла и нить. Сейчас нас осталось уже совсем немного. По крайней мере, немного таких, кто зарабатывает на жизнь своим особым ремеслом. И все же кое-кто из нас, ткательниц, еще остался – главное знать, где такую найти. Было время, я тоже являлась одной из них – как моя Maman, и как когда-то ее мать, – когда жила на узкой, извилистой улочке Парижа, в той части города, что в народе прослыла «кварталом мастериц».

Мы были там известны как семья Руссель, являясь мастерами по пошиву платья. А говоря точнее и современным языком – дизайнерами свадебного платья, но с одной специфической особенностью. Невесте, которая под венец наденет платье от Руссель, гарантировано замужество со счастливым финалом. Мы – избранные. Так, по крайней мере, гласит семейная история. Мы – служанки La Mère Divine – Великой Божьей Матери. И, как и всем служанкам, нам полагается довольствоваться одинокой судьбой, жертвуя своим счастьем на благо людей. Подобно святым католическим сестрам – «черно-белым изваяниям», как называла их тетушка Лилу, – нас с ранних лет учат тому, что счастливый финал предназначен для других.

Maman утверждала, что это особый дар. Хотя, оглядываясь назад, я вовсе не уверена, что он стоит такой цены. И – да, цена за него всегда была немалая. Владеющему магией неизменно за это чем-то воздается – определенными лишениями и ограничениями. И все Руссель слишком хорошо уяснили свою плату за неповиновение.

На всех нас некогда была наложена порча, maléfice, – проклятие, передаваемое из поколения в поколение, – за то, что одна из нас, какая-то неразумная Руссель, чье имя давно уже всеми забыто, использовала свою магию, чтобы увести мужа у другой женщины, нарушив тем самым главную заповедь нашего учения: не причини зла.