Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 24 из 25



Она так деликатно задавала мне вопросы, стараясь не затрагивать мои чувства. Бывает особый вид сочувствия, который появляется, когда людей связывает схожее горе. Этакая невидимая нить, что связала нас с ней – рану с раной. Иначе почему бы я позволила ей довезти меня до дома? А потом эта неловкая катавасия с перчатками – когда я сама, можно сказать, предложила ей взглянуть на мои кисти.

До сих пор перед глазами ее выражение лица, когда я вытянула перед ней руки. Скорее, нежность, а не жалость. За это я готова была ее расцеловать! А потом, когда в ее глазах вдруг появились слезы и она ринулась из дома – мне хотелось побежать за ней, обнять покрепче и дать ее сердцу вволю выплакаться. У нее явно есть своя история. И, похоже, довольно печальная. Настолько печальная, что она не смогла скрыть свои переживания, хотя и очень старалась.

Не знаю, что произошло в жизни Авроры Грант, чтобы она так горевала. Знаю одно: что-то у нее случилось. Впрочем, она еще молода. И у нее есть время, чтобы не очутиться в мрачной пустоте. Новая галерея станет для нее спасательным кругом. Как для меня мой салон. Мне, кстати, понравилась эта идея – открыть галерею для неизвестных художников. И название понравилось – «Неслыханное дело». В общем, мне эта девушка приглянулась. И по душе пришлось то, что она сказала о здании салона – как будто оно ждало именно ее. Что ж, возможно, так и есть – и ее ниточке жизни суждено потянуться как раз оттуда, где оборвалась моя. Судьба взяла наши две ниточки и свила воедино. Возможно, и не в цельную нить – но уж точно в неразрывную.

Добавив в бокал вина, я возвращаюсь в кабинет, невольно задерживаясь перед стеной с фотографиями в рамках. В последнее время я редко их разглядываю – особенно теперь, когда боль потерь стала особенно тяжела. Однако сегодня, когда здесь была Рори, я поймала себя на том, что всматриваюсь в снимки из-за ее плеча, пытаясь увидеть их ее глазами, как будто бы впервые. И когда она, разглядывая фотографию витринного окна, неожиданно спросила, не забыла ли я Энсона, я внезапно уловила в рамке наши отражения. Она смотрела на меня, и на какую-то долю секунды мне показалось, будто там стоит сам Энсон – его образ словно наложился поверх ее лица. Я моргнула, и тут же он исчез, оставив в стекле лишь наши с Рори лица.

Это была, конечно, чистая случайность, коварная игра света и памяти, но в тот момент это казалось настолько реальным! Настолько неожиданно и болезненно реальным!

Коробка с платьем все так же стоит на полу – там, где ее Рори и оставила. Я переношу ее к креслу и некоторое время просто сижу там, держа коробку на коленях. Мне нет ни малейшей надобности ее открывать. Я и так прекрасно знаю, что внутри: кусочки моего прошлого, грозящие зарыться поглубже в мою душу, точно раненые животные. Напоминания о моем несостоявшемся счастливом финале. Мне казалось, они уже остались в прошлом, сосланные в темный закуток под лестницей, а потом сгоревшие дотла. Но теперь их вытащили на свет божий, и мне ничего не остается, как снова все вспоминать.

Когда я снимаю крышку и разворачиваю тонкую бумагу, у меня замирает дыхание. Мое творение все такое же, каким я его помню – мерцающее и воздушно-белое, точно пена. Я провожу ладонями по бисерной отделке платья, вспоминая те долгие ночи, когда я втайне от матери его шила. Узнай об этом Maman, то ни за что бы не одобрила. Она бы сочла, что это непростительная трата времени и материала, поскольку к тому моменту, как я его закончила, во Франции почти не осталось женихов. И все же, уезжая с родины, я забрала его с собой. Потому что еще верила в девичьи грезы о собственном счастливом сказочном финале. В то, что однажды я надену свое прелестное платье с его хитроумной магией и докажу Maman, что она ошибалась. Докажу, что все женщины из рода Руссель ошибались. И это почти что сбылось… Вот только в итоге я абсолютно все потеряла.

От нахлынувших слез начинает саднить горло, и, отставив коробку в сторону, я выключаю свет. Я думала, что к этому готова, но оказалось, что вовсе нет.

Поигрывая пальцами с опустевшим бокалом, я направляюсь по коридору к спальне. Я устала, и у меня болит голова. Я успела забыть, как шумно бывает в общественных местах и сколько сил они у меня отнимают. Мысленно я уже стремлюсь к пластиковому пузырьку, стоящему у меня в тумбочке возле кровати, – к лекарству, унимающему боль, которое выписал мне один из врачей в тот день, когда я покидала клинику. Я перестала принимать таблетки уже через неделю. От них я чувствовала себя очень заторможенной. Однако пузырек по-прежнему стоит на месте. Моя страховка на случай, если ночи станут невыносимо длинными или дни – чересчур пустыми. Время от времени я о нем вспоминаю. Иной раз даже достаю из тумбочки, высыпаю на ладонь пилюли и представляю, как разом все их проглочу. Разумеется, я не собираюсь это делать. По крайней мере, сегодня у меня совсем другие планы.

В темноте я раздеваюсь и забираюсь в постель. Мои мысли сами собой возвращаются к Рори. Если бы я попыталась «считать» ее так, как учила меня Maman, – то что бы я, интересно, увидела? Думаю, она легко бы поддалась этому. В этом смысле она в точности как я – вернее, какой я бывала в ее годы. Раскрытой всему миру. Maman вечно ругала меня за это. Мол, я ничего не способна утаить – мое лицо немедленно меня выдаст.

Когда-то именно так оно и было, однако за долгие годы я научилась скрывать от всех великое множество вещей. И от себя, пожалуй, тоже. Страдание делает нас закаленнее и жестче, и каждое новое горе, каждое жестокое разочарование накладывает еще один слой защиты – точно перламутр над жемчужиной, – и вот мы начинаем считать себя непроницаемыми, неуязвимыми, полностью защищенными и от настоящего, и от нашего прошлого…



Какие ж мы глупцы, что в это верим!

Глава 13

Солин

Порой может возникнуть соблазн использовать свою магию ради собственной корысти. Однако такие проступки всегда имеют скверные последствия, которые непременно падут на будущие поколения.

11 декабря 1942 года.

Париж

Два с половиной года фашистской оккупации напрочь опустошили Париж.

Никогда не забуду того утра, когда они вошли в город. Их солдат я услышала еще до того, как смогла увидеть – точно отдаленные раскаты грома. Я тогда спешила по Рю Лежанр, направляясь в сторону площади Согласия. Уж не знаю, что я ожидала увидеть, когда свернула к Елисейским Полям. Надо думать, войну – как я себе это представляла. Как охваченные всеобщей тревогой парижане выходят на улицы в последней попытке противостоять захватчикам. Как солдаты размахивают автоматами, захватывая в плен жителей. Ожидала увидеть кругом оружие, взрывы гранат. Огонь. Кровь. Хаос войны.

Однако никакого хаоса не наблюдалось. На самом деле во всем происходящем был какой-то странный, зловещий порядок – этакая жуткая стальная точность, от которой перехватывало дух. Мотоциклы, лошади, колонны танков и бронемашин – а также тысячи и тысячи марширующих в ногу солдат, безукоризненных в своих одинаковых касках и серо-зеленой форме. А возмущенных парижан я не обнаружила вовсе. Вместо этого вдоль тротуаров выстроились молчаливые, удивленные зеваки, словно завороженные военной машиной, поглощающей их город целиком. Вернее, то, что на данный момент от города осталось.

Богатые и с хорошими связями парижане уже несколько недель торопливо покидали город – на автомобилях, на поездах, на запряженных лошадьми повозках, запруживающих дороги. Все они устремлялись к побережью, знаменуя собой массовый исход. Магазины и салоны закрылись. Гостиницы опустели. В театрах погас свет. Даже на рынке притихла суета в ожидании вражеского вторжения. И вот в июне 1940 года это случилось. Солдаты гитлеровского вермахта взяли город без единого выстрела, и уже к концу первого дня над Триумфальной аркой и Эйфелевой башней взметнулась свастика.