Страница 64 из 98
— Земля, где наши могилы, должна быть нашей.
Ерин насупился.
— В старину тут жили славяне, — сказал он, — потом пруссаки захватили у них землю… Ничего, теперь мы вернем ее обратно.
Сегодня второе апреля. Три месяца и пять дней, как мне двадцать один год. В записях моих уверенность.
По-весеннему греет солнце. Окоп мой зазеленел. Трава мягкая. Хочется лечь и попросить Сахнова засыпать меня землей.
— Хочу заснуть вечным сном. Шура ведь спит…
Над землей теплый пар. А вон у пулемета стебелек полевой гвоздики покачивает головкой, бьется о ствол.
Внизу рокочет Преголь, а мне вспоминается фиалка, та, из наших ущелий…
Восход. Пытаемся штурмом овладеть Кенигсбергом. Не удается.
Мои записи веду на немецкой бумаге. Она белая, гладкая, и ее много.
Зашел Лусеген. Он мрачен, на глазах слезы.
— Убьют меня сегодня…
Мне вспомнился Гопин, и я ничего не сказал.
Он тяжело посмотрел на меня.
— Крест потерял…
— Какой еще крест?
— Тот, что мать мне с собой дала, крест Ани. Потерял вместе с бумажником. Там был еще и комсомольский билет, и письма матери тоже…
— Ну что ты! Мы же на фронте, и не такое бывает. Потерял так потерял…
— Меня убьют…
Ну как его успокоить?.. Как уверить, что он не будет убит? Каждый день ведь кто-нибудь из моих ребят гибнет здесь, под стенами Кенигсберга…
Мне жаль Лусегена. И ему жаль, что потерял крест Ани. Кто знает, может, от потерянного Ани только этот крест и оставался?.. А теперь вот и он утерян…
Лусеген безутешен. Он отчаялся. А отчаяние страшнее врага.
Вечер. Я пошел в штаб поблизости, поговорить о боеприпасах. На утро назначено наступление.
Какое сегодня число?.. Не помню. Только знаю, что в наших ущельях уже цветут фиалки…
В штабе один из знакомых офицеров протянул мне небольшой черный кожаный бумажник.
— Нашел. Там, по-моему, написано что-то на вашем языке.
Письма на армянском языке. И крест!.. Под счастливой звездой ты родился, Лусеген! Нашелся твой крест.
Я вернулся в роту. Лусеген палит из своего миномета. Молчаливый и мрачный, ожесточенно бьет — мина за миной.
— Ты еще жив, Лусеген?
— Убьют, — проворчал он. — Крест-то мой потерян.
Я сунул ему его крест. Он от радости грохнулся на колени и приложился губами к кресту, совсем как в молельне.
— Все! — сказал он уверенно. — Теперь буду жить!
Поздно вечером его ранило в ногу. Рана не тяжелая. Я проводил его в тыл.
Ночью прошел дождь, первый весенний дождь у Балтийского моря, в Восточной Пруссии. Надо сказать, что воевать нам здесь, под Кенигсбергом, легче. Во всяком случае, так мне кажется. Может, это оттого, что я уже давно солдат? А может, потому, что мы в Германии, в логове врага? И хотя ведем мы здесь тяжелые, кровопролитные бои, но переношу я их относительно легко. Мы даже иногда с моими людьми поем под грохот наших минометов.
Утро. Я сбросил с себя полушубок. На мне шинель. И в ушанке жарко. Чувствую теплое дыхание весны.
Мы побеждаем фашизм…
Ночью прошел дождь, первый весенний дождь.
Сейчас надо мной светит доброе, нежаркое солнце, синеет покойное небо. Все кажется необыкновенным. И даже грохот орудий и минометов сейчас какой-то другой, не столь грозный…
На дороге, ведущей к нашим позициям, валяется перевернутая повозка. Под ней раскрытая книга. Я подошел поближе и ахнул от удивления. Раффи?! Дух захватило. Подлез под повозку, вытянул книгу. Нет, это не Раффи, это Мурацан[16], его «Геворг Марзпетуни» на русском языке. Обложка оторвана, но все страницы на месте. Надо же, куда ее занесло, любимую книгу детства, великую легенду о героическом прошлом моего народа!
Мои ребята разожгли было костер, хотели воды погреть, но начался бой, и сейчас они у минометов. Я подержал книгу над горячей золой и страницу за страницей высушил ее. Милая ты моя, как ты сюда попала, кто пронес тебя от родной земли до этих чужедальних краев?..
Вечером к нам на позиции зашел командир полка. Увидав книгу, он спросил.
— Что за книга?
Я рассказал. Он попросил ее на ночь, хоть перелистать. А утром снова зашел и говорит:
— Глаз не сомкнул. Очень занимательная. Да, у вас, армян, история героическая, и народ храбрый, самоотверженный. Надо, чтоб люди почитали эту книгу.
Командир полка посоветовал всем офицерам в полку прочесть «Геворга Марзпетуни». Первым читал начальник штаба полка, майор Прикул. Закончив, он расписался на последней странице. За ним все, кто читал, тоже расписывались. Скоро полей не осталось, пришлось подклеить белой бумаги.
В эти дни в нашем 261-м стрелковом полку много говорили о «Геворге Марзпетуни». И казалось, что полководец минувших столетий снова сражается в наших рядах.
Сахнов никак не может правильно произнести «Кенигсберг». И все чертыхается:
— Вот ведь придумали, не выговоришь!..
Серый город виден ясно и отчетливо. Крепостной вал цитадели, купола храмов, река и многое другое. Он похож на сжатый кулак.
Ночью был дождь, а утром выглянуло солнце, и крыши домов заблестели. Но это только на мгновение. Солнце спряталось, и снова перед нами серый, мрачный город.
Меня вызвали в штаб полка: нам сообщают кое-какие дополнительные подробности о Кенигсберге. Перед боем все надо знать, если даже перед нами небольшая высотка с засевшим за ней противником. А тут огромный город. И брать его будет ох как нелегко! Во всей Европе не много эдаких крепостей. Издревле он окружен укреплениями. А перед первой мировой войной немцы еще построили линию железобетонных оборонительных сооружений, понаставили форты на берегу Преголя…
Нашей дивизии предстоит штурмовать восьмой форт.
Выглядит он грозно, на высоком, длинном холме, нависающем над рекой.
— Крепкий орешек! — говорит о нем начальник штаба дивизии. — Стены кирпичные, в три метра толщиной. И такие же мощные оборонительные сооружения по обе стороны стен…
Начальник штаба ничего не преувеличивает. Все это серьезно, но не страшно. И какою бы мощной ни была эта крепость, мы уверены, что возьмем ее. Одолеем. С боевых башен противник может вести круговой обстрел, контролируя каждый метр на подступах к городу. В крепости лабиринт подземных ходов, укреплены арсеналы…
— Форт, который мы должны занять, очень силен. В нем установлено шестьдесят четыре тяжелых пулемета, — объясняет начальник штаба. — Каждый пулемет обслуживают три смены расчетов. Им придано десять артиллерийских батарей…
Все эти сведения точны: форт хорошо просматривается в бинокли и даже невооруженным глазом.
Утро. Началось генеральное сражение наших войск за Кенигсберг.
Моя рота вблизи одной из башен форта, который предстоит брать нашему полку. Ночью мы вырыли надежные укрытия для минометов и теперь бьем по крепости.
Штурм начался в восемь тридцать утра. Грохочет само небо, скрытое от нас столбами взрывающейся земли. Все кругом горит, пылает. В секунду несколько сот мин, снарядов и бомб обрушивается на головы противника.
Сахнов то и дело утирает со лба пот.
— В штыковую атаку бы надо пойти, — говорит он. — Эдакий орех только штыком и пропорешь.
Его слова вызывают у солдат смех. Как бы не так, подойдешь к ней, к такой твердыне, со штыком…
Четыре дня и ночи мы бьем по Кенигсбергу. Стволы минометов перегреваются. Я периодически даю им «отдых», то одному, то другому. Эдак на полчаса. И солдаты по очереди спят понемногу прямо у минометов или в траншеях. У меня глаза воспаленные, веки набрякшие, еле на ногах держусь от усталости. Но тяжести в голове нет, и ко сну не клонит.
16
Раффи и Мурацан — армянские писатели-классики.