Жажду — дайте воды

— Какой немецкий! Они француженки, тоже в неволе тут были. Порасспроси-ка их поподробнее.

— Так я и французского не знаю…

— Эх, ты! — досадливо качнул головой капитан. — А еще армянин. Я думал, знаешь…

Хрупкие, молоденькие француженки искрятся радостью. Общими усилиями мы разобрались, что гитлеровцы насильно вывезли их из Франции. Они все батрачили здесь на местного владыку — барона.

— О мсье, мерси…

Необыкновенно счастливые лица у всех освобожденных. И потому сейчас все эти девушки кажутся такими красивыми, и мне так их жаль. Так жаль… Глядя на них, я вспоминаю о Шуре, и сердце мое обливается кровью.

Капитан подарил девушкам ящик изюма, изъятый из подвалов барона.

— Берите с собой в дорогу, чтоб было чем червяка заморить.

— О мсье, мерси…

На ящике с изюмом написано: «Турция». Вон кто услаждал гитлеровцев изюмом!..

Француженки что-то без умолку говорят нам, но мы не понимаем.

У меня перед глазами Шура. Спасая чужих мне людей, я уже никогда не увижу Шуры…

С грехом пополам мы втолковывали француженкам, что они могут, ничего не боясь, пробираться к себе на родину.

Это уже сорок пятый год, люди!

Скоро четыре года, как идет война.

Сахнов говорит, что вот-вот придет весна. Когда она придет?! Вокруг зима. Оттепелью и не пахнет. Где она, эта весна?!

Сахнов получил письмо от своей Гали. Повозку с плугами и лемехами они получили. «Большое спасибо тебе, родной мой…»

Этот хутор окружен поясом сильно укрепленных оборонительных сооружений.

Снова бой. Рушится все: ограждения, дома, церкви. Неужели же не будет этому конца. Неужели человечество не обрушит наконец глыбищу на этот трижды проклятый фашизм, чтоб никак ему больше не подняться!..

Устал я от всего, и нет больше сил, мутит от ужасов, о которых пишу. Разве надо, чтобы кто-то еще потом, после меня, стал это читать? Сам-то я никому не покажу своих записей.

Грустно от сознания, что фиалки наступающей весны и всех грядущих весен, может случиться, будут цвести и благоухать в наших ущельях и скалах, увы, без меня.

Сегодня двадцать шестое января. Уже двадцать девять дней, как мне двадцать один год. Записи мои беспорядочны.

Мазурские озера уже далеко позади, и теперь мы повернули на запад, к морю, к Кенигсбергу.

— Большой город. И порт, и крепость! — говорит Элкснитес. — Река Преголь связывает его с Балтийским морем. В реку эту даже океанские корабли заходят.

Через Преголь перекинуты мосты. Все они разводные. Их обычно разводят, когда проходят корабли, и на ночь. Сейчас все мосты разведены. Немцы, видно, на кораблях покинули город.

Мы перебирались через реку на плотах. Преголь — река незамерзающая. Вот и город. Я пытаюсь разглядеть в бинокль укрепления, но это далеко, да и туман с моря. Видны только купола соборов и темные стены цитадели.

А ведь дошли до Кенигсберга!.. Из души невольно вырывается вздох облегчения и… удивления.

Надо написать домой.

Сегодня тридцатое января. Уже месяц и три дня, как мне двадцать один год. В записях моих дыхание моря.

Первые дни февраля.

Кенигсберг в кольце окружения. В городе сконцентрировано огромное количество гитлеровских войск, оружия и продовольствия. Это крепость, укрепленная четырьмя линиями мощных оборонительных сооружений. Наш полк стоит против восьмого форта.

Командование нашего фронта предложило осажденному немецкому гарнизону добровольно сложить оружие во избежание бессмысленного кровопролития. Гитлеровцы предложение отклонили.

Разведка доложила, что укрепления противника почти неприступны.

Что ж, раз не желают сдаваться, придется им испытать силу нашего удара. И мы начали бить. Едва ли кому-нибудь из гитлеровцев в те дни думалось, что и они вдруг могут оказаться в столь грозной осаде. Как некогда сказал великий Фирдоуси: «День ты в седле, день на тебе седло».

По ответному огню противника чувствуется, что снаряды они берегут. Ясное дело, ведь окружены со всех сторон.

Часть войск нашего фронта продолжает продвигаться к морю.

Мой наблюдательный пункт на невысоком холме. Со мной Сахнов, связисты и два наблюдателя. Отсюда очень хорошо просматривается участок обстрела.

Метр за метром я «обрабатываю» его минометным огнем.

По данным разведки, мы знаем, что форты противника по существу неодолимы. Железобетонные, глубокого залегания и с таким толстым и прочным покрытием, они почти неуязвимы даже для самых тяжелых бомб!

— А как же мы будем брать их? — недоумевает Сахнов.

— Штурмом. Ценой человеческих жизней.

— Какие потери ведь будут, а?..

Да, потерь будет много…

Наши войска вышли к берегу моря. Устье Преголя стало кладбищем немецких военных кораблей. Наша артиллерия, Балтийский флот и особенно авиация не дают ни одному их судну выйти в море. Уничтожают прямо в порту.

Мы тоже крушим оборону Кенигсберга. Бьем непрерывным огнем артиллерии, минометов и с воздуха. Как донесла разведка, в городе пять немецких дивизий и гарнизонные войска.

Противник контратакует.

Сначала появились танки, потом из фортов вышли соединения пехоты, и под прикрытием артиллерийского огня противник двинулся в атаку.

Снова жаркий бой. И я опять в своей стихии. Вокруг разрываются снаряды, над головой проносятся осколки, а я, зарывшись в землю, не отрываю глаз от окуляров стереотрубы, ясно вижу противника и направляю огонь моих минометов.

Грохот стоит невообразимый. Исчезла снежная белизна. Артиллерия разворотила окрест всю землю.

Убило одного из моих связистов. Я оттащил его тело в сторону. Снял наушники и надел себе. Где-то на линии произошел обрыв. Прекратилась связь с батареей. Пришлось выползти из окопа. К счастью, обрыв был совсем рядом. Я соединил концы проводов и повернул обратно. Вдруг рядом разорвалась мина. Я еще глубже вжался в землю. У пояса стало как-то горячо. Я сполз в свой окоп. Там еще был снег, и я увидел, что на нем остается кровь после меня. Это моя кровь. Снял полушубок, задрал гимнастерку и вижу, пуля попала в живот. Кровь льется не переставая. Я зажал рану платком. Сделал глубокий вдох. Порядок, кишки на месте. Значит, пуля прошла только поверху, и мы еще поживем. Но что это? Чувствую, что теряю сознание. И рядом никого. Убитый связист помочь не может. И Сахнова нет. Я связался по рации с командиром первого взвода:

— Лейтенант, проберитесь ко мне в окоп, подмените. Я ранен.

В себя я пришел уже в санях. Подо мной сухая трава и шуба. Укрыт я каким-то ковром. Передо мной спина Сахнова. Он во весь опор гонит лошаденку. Лес. По обе стороны просеки высятся деревья, издали доносится гул орудий с передовой. В животе жжет.

— Куда ты везешь меня, Сахнов?

— Понятно, что не к теще.

— Поворачивай назад.

Сахнов знай себе погоняет лошадь. И она мчится.

— Смотрите-ка, назад ему хочется, сынку моему, — громко приговаривает Сахнов. — А куда назад? Я уж почти домчал вас до санбата. Командир батальона мне точно указал дорогу. Вы лучше скажите: как вам? Очень худо?

Я молчу. Сахнов не оглядывается. Знает, что молчу с досады.

— Пуля только брюшину вам пропорола, сынок, в нутро, слава богу, не прошла, не то бы… Рана у вас не опасная, только крови много потеряли. Ничего, в санбате подлечитесь.

Врач обрабатывает мне рану. Я вглядываюсь в него. Смуглый, вроде азербайджанец.

— Как ваша фамилия? — спрашиваю.

— Ахундов.

— Не из Баку?

— Да.

— Случайно, не родственник ли Мирзы Фатали Ахундова[15]?

15

Мирза Фатали Ахундов — азербайджанский писатель-классик.