Жажду — дайте воды

А есть разве у него деревня? Даже из госпиталя он не поехал в тыл, хотя его подчистую освобождали от службы. Видно почувствовав мою озадаченность, он заговорил:

— Да, жизнь моя шалая, но деревню, где родился, и дорогу к ней помню… Дней пятнадцать мне надо туда и обратно на повозке. Если меня в деревне и помнят, то только по худому делу. Пусть хоть лихом не поминают.

Очень мне было понятно состояние Сахнова. Вспомнился Гопин. И то, как потом комполка мучился угрызениями совести. Я решил взять на себя: отпустить Сахнова, не согласовывая этого с начальством. Будь что будет, не могу ему отказать. Я верю ему, как себе…

Я снабдил его необходимыми документами и пожелал доброго пути. Он обнял меня.

— Обязательно вернусь, сынок! Обязательно…

Он сел на повозку и пустил коней вскачь. Уехал!.. Я не надеюсь встретиться с ним. Он-то непременно вернется, но буду ли я жив?..

Сегодня двадцать пятое августа. Через четыре месяца и три дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои на красной бумаге.

Мы в бесконечных боях.

Рвемся к морю. Путь наш залит кровью. Иной раз врагу удается вышибить нас с завоеванных позиций. Он у порога своего дома и защищается не на жизнь, а на смерть. Каждая пядь земли дается нам кровью, ценою многих жизней…

Только этим утром мои солдаты соорудили целых пятнадцать блиндажей, вырыли около километра ходов сообщений. А к вечеру мы уже бросили их, пошли вперед.

Сегодня наши минометы выпустили три тысячи шестьсот штук четырех с половиной килограммовых мин. То есть шестнадцать с лишним тонн стали. Прибавить к этому бесчисленные патроны, гранаты, ракеты — итог получится внушительный.

Сегодня вечером мы освободили город Шауляй.

Освободить-то освободили, а вот удерживаем с трудом. Из тыла на смену нам прибыли резервные войска. Мы вконец обескровлены, уходим на передышку и пополнение. Шауляй необходимо удержать во что бы то ни стало.

Спустя два дня после отдыха с передовой мы маршем добрались до места.

Неожиданно оказались в зеленом молчании. Благодать-то какая!.. Оглядел своих ребят и онемел: мало их осталось в живых. В пехоте и того хуже. В каждой роте не больше десятка выжили. Передо мной стоят как живые все те из моих ребят, кто убит. И комок подступает к горлу.

Обосновались в небольшом латышском хуторе. Они тут раскиданы далеко друг от друга. Между ними поля, луга, перелески.

Солдаты помылись в бане, побрились, почистили оружие.

Командир полка предложил мне представить к награде особо отличившихся в боях за Шауляй.

Я построил всех. Осталось только двадцать два человека. Сел против строя и начал диктовать одному из взводных: представить к награждению орденом Ленина наводчика Геннадия Смирнова. Сержанта Комарова — к ордену Красного Знамени. Сахнова… тоже к ордену Красного Знамени… Он еще не вернулся, но я жду его со дня на день. А что с теми, кого нет среди нас? Я спрашиваю:

— Что с Борисом Александровым?

— Погиб. Осколок попал.

— А Тулаев?

— Его видели распростертым на земле.

— Погиб или ранен?

— Не могу точно сказать. Санитар там крутился…

А мне надо знать точно. Ведь родители ждут вестей от своих сынов. Если хоть чуть сомневаюсь в чьей-либо гибели, похоронной не посылаю. Погибших не воскресить. Надо думать о живых. Пусть надеются…

Вокруг теплынь. Сентябрь… Вокруг хоть и раненая, но живая жизнь.

Я всех своих солдат представил к высоким правительственным наградам…

Сахнов вернулся.

Был вечер. Я вел занятия по боевой подготовке. Вдруг вижу — Сахнов! Идет по дороге, за спиной вещмешок, в руках палка. Улыбается. Мы все кинулись ему навстречу. Он расчувствовался.

— Ну что вы?.. Не из плена же и не из тюрьмы… И не тискайте меня так, в вещмешке яйца, раздавите…

Он доложил, как положено, о своем прибытии. Круглое лицо его помолодело. Усы подкоротил, подправил. На гимнастерке чистый подворотничок. Весь какой-то ухоженный. От него так и веет теплом, домом.

Ночью вдруг разбудил меня:

— Поговорить надо, сынок. — Он выудил из вещмешка бутылку самогона. — Жена моя в подарок вам прислала. Пользуйтесь ее добротой.

Никогда он ни о какой жене не говорил…

— Едва я добрался до наших мест, словно камнем меня садануло: деревню всю спалили, люди живут в землянках. На весь колхоз две лошади. Мои кони оказались просто кладом для них — ну прямо два Христа-спасителя. Отыскались две мои тетки… В общем, меня там помнили. Ох, как они там трудно живут!.. А привезенные мною плуги и всякое там шматье, сапоги да брюки для них как божий дар.

Я слушаю его глуховатый говорок.

— На второй же день после приезда женился. — Сахнов вздохнул. — Что было делать?.. На всю деревню пара худых стариков да пацанята. А Галя хорошая, ей-богу! Да и наследника захотелось. Вот взял и женился.

Сахнов выложил шматок сала и головку лука.

— И это Галя вам посылает. Ешьте на здоровье. Бог даст, будет и у меня наследник. Так сказать, фундамент жизни заложен…

Чудно-то как! Заживают раны…

Утром Сахнов сказал, что очень хотел бы вступить в партию. Примут ли? Я успокоил его: кого же и принимать, если не таких воинов, как он.

И я, не откладывая в долгий ящик, написал ему рекомендацию.

Возвращение Сахнова как бы наполовину восполнило потери моей роты.

Сахнов приготовил мне угощение, как в гражданке: и молоко, и овощи, и даже яйца.

— Выменял все это за пару сапог, — сказал он в ответ на мое изумление.

— Не побоялся?

— Чего бояться-то?

— А помнишь случай, как ты мое стройбатовское обмундирование продал?..

— Помню, — кивнул Сахнов. — Как не помнить! Да только, слава богу, другие времена. — Он положил передо мной очищенное яйцо. — Ешьте, свежее.

— Петухи, выходит, не перевелись?

Сахнов захохотал.

— Надо думать, куры не вдовы, коль яйца несут. Сколько бы немец ни зверствовал, а семечко прорастает… Погодите, вот только ступим в его логово.

Глаза его загорелись гневом. Что ж, у него есть на это право. Слыханное ли дело, сколько горя принесли нем фашисты!..

Сегодня четырнадцатое сентября. Через три месяца и четырнадцать дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих твердость.

Получили подкрепление. В основном все после лечения в госпиталях и частично новобранцы. С утра и до ночи занимаюсь с ними боевой подготовкой.

Пришло письмо от Маро. Она пишет:

«Дай знать о себе. Где ты? Если сейчас в боях, черкни заметку для нашей газеты. Многие так делают».

Я про себя засмеялся. Вина, конечно, моя. Ни разу ведь не сообщал, что денно и нощно в боях. Не хотелось тревожить домашних. И все же я написал Маро:

«В боях я участвую. Повидал многое, и горестей, и радости. Теперь мы каждый день продвигаемся вперед, уже завершаем освобождение Латвии. Передо мной Рига. Ведем бои за нее. Со здоровьем все прекрасно. Здоровье мое отличное. Я крепок как дуб».

Вот какое письмо я написал Маро.

А на следующий день написал еще одно.

«Не жди меня, Маро. Во мне все сгорело. Только одно чувство живо еще в душе, то, что в бой толкает. Осталась одна цель — воевать. Если бы я вдруг перестал быть солдатом Родины, я перестал бы быть человеком. А я, как бы то ни было, хочу оставаться человеком. Забудь меня и больше не пиши, не хочу я получать письма. Хочу быть один. Я солдат. И мне сейчас не нужно ничего из того, что связано с тоской, песней и прочими подобными вещами. Я стараюсь забыть обо всем».

И еще я написал матери:

«Я еще жив. Одна моя забота — это вы. Хотя в ваших письмах вы ничего не пишете о том, как вам живется, я понимаю, как вам трудно и с деньгами, и с одеждой, и с обувью. И ничем-то я не могу вам помочь. Деньги по моему аттестату не очень многое вам дают, но что делать? Одно скажу: долго вы терпели, осталось меньше. Кончится война, скоро мы победим врага. Близится наш последний сокрушающий удар, и все тогда станет на место. У сестер, наверное, нет обуви, не в чем в школу ходить. Ничего. Пока сухо, пусть бегают босиком, а на зиму постарайтесь раздобыть трехи[11]. Положение здешних жителей в тысячу раз труднее вашего. У них не то что хлеба — и жилья-то нет. Фашисты все разрушили. Всей стране сейчас тяжело. Здесь люди уже начали восстанавливать свои дома, села, города. Вчера я видел, как латыш-крестьянин сеял пшеницу. Зерно на семена и на хлеб они получают из глубинных районов страны. Держитесь, мои родные, скоро конец гитлеровской Германии».

11

Трехи — самодельная обувь из сыромятной кожи, род лаптей.