Жажду — дайте воды

— Напротив, — сказал он, улыбаясь, — ты спасаешь меня от этих пагубных вещей.

У нас на плацдарме образовалось нечто вроде «черного» рынка. Многие бойцы не курят и не пьют, а потому обменивают свою долю спирта и махорки на хлеб, на сахар. Я тоже меняюсь, в основном на курево. Половину хлебного пайка обмениваю. Сахнов не возражает.

Я тут же, при Иване, прямо из горлышка хлебнул спирту. Иван закричал:

— Да это же самоубийство!

Конечно, Иван прав. Зачем я себя отравляю? Ведь мне всего двадцать, а у Шуры есть мечта…

Я попрощался с Иваном и вышел.

Темно. Может, от тумана в голове? Шагаю восвояси. Но что это, почему я так долго иду? Даже хмель у меня прошел от этой мысли. Я остановился под деревом и прислушался. Совсем рядом говорили по-немецки. Я вплотную прижался спиной к дереву и стал всматриваться туда, откуда слышался разговор. В ближайшей воронке возились с телефонными коробками два немецких связиста. Едва я увидел их, как винные пары улетучились. Хорошо, что я слился с деревом и гитлеровцы меня не видят. Но плохо другое: у меня только пистолет и две «лимонки» за поясом. А вокруг — поваленные деревья. Кровь во мне застыла. Эх, мама, мама, а сынок-то твой во хмелю угодил к немцам!

Никак не соображу, в каком направлении идти к своим. Компаса у меня с собой нет, да и темень.

«Из всякого положения есть выход», — утверждал мой отец. Либо пан, либо пропал.

На счастье, вдруг заговорили гаубицы капитана Гопина. Я узнал их и сразу сообразил, куда мне надо идти.

Вынул из-за пояса «лимонки». Тихо подполз к воронке и метнул их туда. В яме ухнуло. И вскоре из нее ползком выкарабкался один из немцев. Выходит, жив остался?.. Я уж чуть было не выстрелил в него из пистолета, но тут вдруг осенило.

— Хенде хох! — крикнул я.

И он поднял руку, только одну, вторая, видно, ранена. Я сунул ему в рот рукавицу и погнал вперед.

— Шагай… Может, еще поживешь.

Едва ли он понял, о чем я. К тому же я и не заметил, как заговорил с ним по-армянски. Впрочем, он сейчас в таком состоянии, что поймет и птичью речь.

Я заспешил на звук гаубиц Гопина. Впереди перебирал ногами ошалелый, растерянный немец.

В нос мне вдруг ударил запах дыма, я узнал позиции Филиппова.

— Помогите, эй!..

Едва показался Иван, спирт снова ожег мне нутро, и меня начало рвать.

…Спал я мертвецким сном. Не помню, когда проснулся, только вдруг увидел испуганное лицо Ивана.

— Долго я спал?

— Целых два дня, — сердито бросил Иван.

— «Язык» мой жив?

— Он-то жив… А ты вот больше никогда не получишь у меня спирту! В помойку вылью, а тебе не дам!..

Оправдываться не приходится. Досадно до слез. Хоть бы Шуру повидать. Ведь я чуть с позором не сгинул…

Сегодня двадцать восьмое июня. Ровно полгода, как мне двадцать. В записях моих хмель.

Голова моя сама собой клонится книзу. Немецкий разведчик летит почти на бреющем, того и гляди, коснется верхушек деревьев. Он появился неожиданно, и пока я пришел в себя, пока дал по нему пулеметную очередь, его и след простыл.

Откуда ни возьмись, на горизонте вдруг показался дирижабль.

По всему видно, что гитлеровцы готовятся к наступлению. А у нас все еще нет надежной переправы через реку.

Только по ночам на лодках нам доставляют боеприпасы и немного продуктов. Одна из лодок к тому же недавно затонула. Спасает лишь то, что немцы не могут пустить на нас танки. Между нами болото. А в весеннюю распутицу здесь еще кое-где и образовались небольшие озера.

Из штаба дивизии приехал какой-то полковник. Высокий, пожилой человек с буденновскими усами. Как у старого кавалериста, у него на боку сабля и на сапогах шпоры. Приехал он со своим личным поваром, у которого смешная фамилия — Голопуз. Полковник, видать, из породы людей жизнелюбивых, весельчак.

— Ну, ребятки, как думаете, дадим фрицу в морду или в зад?

— И в то, и в другое можно.

— А Голопуз мой предпочитает один способ: под зад коленом…

Противник повел наступление. Что ж, теперь мы в своей стихии. Все огневые точки противника известны мне до мельчайших подробностей.

Три дня подряд противник предпринимает атаки, и мы успешно отбиваемся.

Три дня мы не получаем продуктов. Полковник сердится на Голопуза:

— С голоду помираю, раздобудь что-нибудь пожрать!

Голопуз выполз из блиндажа. До вечера его не было.

Ну, думаем, убит. Ан нет. К вечеру вернулся. На диво всем извлек из мешка свежей конины. Мы так и ахнули.

— Откуда?!

— С нейтральной полосы. Там лошадь фрицевская как скаженная носилась. Ее на глазах у меня убило. Еще народ собрался. Разделили по совести. Вот все, что мне досталось…

Он развел костер тут же в блиндаже и зажарил свою добычу. Полковник радовался, точно дитя:

— Я своего Голопуза не обменял бы даже на фельдмаршала Гудериана!

Жареное мясо мы поделили между всеми поровну и досыта наелись. Полковник все нахваливал:

— То-то же, мой Голопуз — чудо! Ублажил свою паству!..

А через полчаса у бедного полковника началось такое урчание в животе, что он не знал, куда ему деться, — снаружи эдакое творится, только высуни нос — убьет.

— Будь ты неладен, Голопуз!..

Снаряды падают на блиндаж, земля сыплется нам на головы, глохнем от грохота.

Стрельба поутихла. Я бросился к Ивану Филиппову. Может, хоть там узнаю что-нибудь о Шуре?

Добежал… и остолбенел. Мина упала прямо в воронку, откуда он управлял боем. У меня на миг глаза сами собой закрылись. Друг мой!.. Да что же это такое?!

Вместе с двумя солдатами мы кое-как собрали его останки в мою шинель и похоронили.

Снова я хороню. А меня похоронят?..

Мы отбили атаки противника.

Вот и передохнем. Восемь дней вели ожесточенные бои, но ни пяди земли не уступили врагу. Однако людей полегло много. Каждый третий воин полка убит.

И это не удивительно в такой схватке. Из головы у меня не идет Иван Филиппов. Едва закрою глаза, а он уж передо мной во весь свой рост.

Я-то пока живу.

Решил написать письмо родителям Ивана. Они уже, конечно, получили извещение о смерти сына на специальном бланке, где все заранее напечатано и остается только вписать имя, фамилию павшего да еще кое-какие подробности. Интересно, где такие бланки печатают? Кто набирает эти слова? Наверно, девушки. И, конечно, плачут, когда набирают, хоть имен в них и нет…

И я написал письмо:

«Дорогие отец и мать, родители Ивана Филиппова, здравствуйте. Я молю вас, не плачьте, когда будете читать это письмо. Во-первых, потому, что это уже ничему не поможет, а во-вторых, мне не хотелось бы добавлять боли вам, родителям моего хорошего друга. Вы, верно, уже получили печальное известие о гибели вашего сына и наплакались — больше некуда. Не надо плакать, дорогие отец и мать. Обо мне отец не заплачет, коли придет черная весть. Не сможет заплакать, потому что его уже нет в живых. Несколько лет, как нет.

Вот так-то, дорогие. У вас был прекрасный сын. Такие обогащают души тех, кто узнает их. Иван был очень отважным человеком, хотя, может, это не совсем то слово. На фронте ведь каждый пусть только раз, но проявит отвагу. Иван был отважен повседневно и в бою, и в дружбе. Он не думал о смерти — верил в победу, в жизнь. И меня оберегал от безрассудства. Я очень любил вашего сына Ивана. Честное слово, редко встречал я таких людей, таких патриотов Родины! А повидал я уже многое. Теплом своей души Иван согревал людей, и все любили его. Он много рассказывал о вашем чудесном старинном русском городе Старая Русса. Он очень любил свой город. И мне, когда я слушал его, представлялись картины вашего города и ваши чудесные лица. Отец, может, вы похожи на моего отца? Мне почему-то так кажется. Я сказал, что у меня нет отца, но это не значит, что мне хотелось бы, чтобы кто-то его заменил. Нет. Просто знайте: Иван так любил вас и мать, что мы прониклись этой его любовью к вам обоим. О вас он рассказывал очень скупо, но под этим крылась не просто сыновняя любовь, а нечто большее, присущее, видно, всему нашему поколению.

Позвольте пожелать вам здоровья, и, пожалуйста, не плачьте. Иван не любил, когда кто-нибудь плакал, будь то при ранении или из-за плохих вестей из дому.

Если я скажу, что образ Ивана никогда не померкнет в наших сердцах, — это будет не совсем то. Просто я никогда не забуду вашего сына Ивана. Никогда! И пишу я вам все это, чтобы вы знали: он был достоин любви и уважения товарищей, он был достойным сыном Родины и своих родителей. Случаются на фронте чудеса. Вдруг возвращается тот, кого считали погибшим. С Иваном этого, к сожалению, не случится. Он погиб на Нарвском плацдарме, и я собственными руками похоронил его. И не могу не написать вам об этом. Совесть замучила бы меня. Я не обещаю вам и того, что после войны приеду в ваш город, в ваш дом, чтобы утешить вас. Во-первых, не знаю, останусь ли я жив, а во-вторых, понимаю, что никто и ничто никогда вас не утешит. Он был очень хорошим, очень…

Прощайте, дорогие отец и мать. Наши дела, как вы знаете, идут хорошо. Недалек тот день, когда вы услышите об окончательной нашей победе. И в этом будет доля заслуги и вашего Ивана. Он жил, чтоб одолеть врага. Он погиб за свободу нашей Родины, за нашу победу. Я постараюсь выжить, приехать к нам и проводить вас на могилу Ивана».