Жажду — дайте воды

— Бесшумно по льду подведите роты к берегу. Как только мы перенесем огонь артиллерии в глубь немецких позиций — начинайте атаковать.

Сказал и как-то вдруг сник. Сам себе, что ли, удивился, испугался? В огонь ведь людей посылает…

«А до смерти четыре шага».

Командиры батальонов ушли.

Туман, как бы обнюхивая снег, ползет прямо по земле. Командир полка молча курит.

В санях лежат мой и Сахнова вещмешки и ватник. В нем Сахнов прячет картошку. Не знаю, где он ее берет. И не знаю, где и как умудряется сварить и мне еще принести несколько дымящихся паром картофелин.

— Это последние, ешьте.

Он всякий раз так говорит, а картошка у него, однако, не переводится…

Мой конь стоит возле саней. Голова у него большая, круп тяжелый. Я сижу на санях, курю и смотрю на своего друга. Сколько уж мы с ним не расстаемся? И конь мне, как брат. Я жалею его, берегу. Сахнов каждый вечер расседлывает, а раз в неделю моет его. Вообще-то коняга ничего, не худосочный. Сахнов и ему достает пропитание. Овес есть почти всегда. А когда овса нет, сеном подкармливает — оно всегда у нас в санях про запас имеется.

Стоит мой конь понурый. Глаза у него влажные и не по-лошадиному осмысленные. В них светится что-то человечье. Морда у него черная в крапинку, ноздри нервно вздрагивают, когда дышит.

— Здравствуй, брат.

Конь, будто понял, кивнул в ответ. Я оторопел: выходит, и впрямь понял?!

— Как звать тебя, брат?

«Известное дело, конем меня называют. Не знаешь разве?»

— Знаю, конечно. Просто хочу анкету на тебя заполнить. Откуда ты родом, друг мой?

«А это так важно?»

— Конечно, важно. Надо же где-то родиться, чтобы быть всегда связанным с этим местом.

Я почти уверен, что мой конь сын степей.

— Не так ли? — спрашиваю.

«Так, — отвечает он и вздыхает. — Родился я в степях Калмыкии. Там такая бескрайняя ширь. И войны нет».

— Тоскуешь?

«Не знаю. Просто не идут из ума наши края. Хочу позабыть их — не получается. Хочу все позабыть».

— Ну зачем же?

«А что пользы от воспоминаний?..»

Я глажу ему морду. В кармане у меня кусочек сахара. Протягиваю коню. Он отворачивается.

«Не хочу, — говорит, — съешь сам. Я обойдусь овсом да сеном».

— Сколько лет тебе, конь?

«Шесть».

— И подружки у тебя нет, бедняга.

«Нет. Да и не надо… Кто сейчас о подругах думает…»

Я снова поглаживаю ему морду, снова пытаюсь полакомить его сахаром. Он не берет. И начинает вдруг рассказывать:

«А вообще-то подруга у меня была. Кобылой ее звали. На соседней батарее служила. Три дня назад ее ранило в ногу. Солдаты прирезали и съели…»

Я вздрагиваю. Конь вздыхает:

«Вот вы какие, люди. Что поделать… Небось и меня ждет такая участь…»

— Нет! — вскрикиваю я. — Такому не бывать!..

Он смеется:

«А меня это вовсе не пугает. Понятное дело, мясо надо есть. Что же тут такого?»

Я плачу. И он тоже плачет. Слезы у него крупные. Катятся из уголков глаз. Медленно стекают к губам, оставляя темные борозды на мягкой шерсти.

— Ты напрасно такое думаешь, мой конь, — говорю я, целуя его влажную морду. — Все будет хорошо, ты будешь жить…

Но он уже опять меня не понимает и больше не разговаривает. Иллюзия кончилась. Бог отнял у него то человеческое, что недавно ниспослал ему. И конь теперь опять всего лишь обыкновенное животное с понуро свешенной головой.

Пехота легкой рысцой спустилась к берегу и бегом по льду. Вскоре скрылась в тумане. С пехотинцами двинулись четыре танка и шесть бронемашин. Я зажмурил глаза, чудится, что лед не выдержит их тяжести и вот-вот треснет, начнет ломаться… Если лед не выдержит, Арто Хачикяна привлекут к ответу. Но лед держит. Ай да Арто, молодец, не ошибся.

Я снял свои минометы с позиций и направил вперед.

Волнующий момент. Никак не могу усидеть на месте. Мои минометчики продвигаются вперед, не оглядываясь. На какой-то миг они выныривают из тумана: идут по льду смело, не согнувшись. Во весь рост. Потом вдруг увеличиваются в размерах, входят в полосу тумана и исчезают. Так орлы врезаются в тучу.

С этого берега наша тяжелая артиллерия бьет по позициям противника. В тумане весь этот грохот наводит ужас. Гитлеровцы тоже открыли ответный огонь. Они, видно, разгадали наши действия и теперь отчаянно разбивают снарядами лед, прошивают пулеметными очередями все пространство над рекой.

Лед трещит. Кое-где уже появились полыньи с ледяной крошкой на поверхности. Чего еще ждать? Надо бежать туда, к туману… Я доложил командиру полка, что хочу перенести свой НП на другой берег. Он не возразил. Я велел моему связисту отсюда держать со мной связь. Сахнов закинул вещмешок за спину.

— Ты останешься здесь! — сказал я ему.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Как закрепимся на том берегу, вот тогда и придешь. А пока поищи Шуру и удержи ее здесь.

Сахнов попытался уговорить меня взять его с собой, но я вскочил в сани и погнал коня в туман. Вот так-то, с ходу, легче перейти реку. И перейду непременно. Нет, со мной ничего не случится.

Сани съехали к самому берегу и остановились. Это, оказывается, командир полка схватил за узду моего коня.

— Я тоже с тобой.

Вместе с ним в сани ввалились два его связиста и адъютант.

— И что там сейчас делается? — задумчиво проговорил командир полка.

— Да вроде бы наши уже бьются в их окопах.

Я хлестнул коня, и он понес нас вихрем.

Фрицы лупят по льду. Взлетают в воздух льдины и льдинки, фонтаны воды холодным душем обливают нас.

Впереди я приметил большую полынью. Не дай господь в нее угодить — вмиг концы отдадим, вода-то ведь ледяная. Конь чудом пронесся мимо.

Я крылатый мальчик из сказки. Оседлал волшебного коня и мчусь синей бездной сквозь белые облака…

На льду тут и там лежат трупы.

Мой конь чуть не сбил медсестру с сумкой через плечо. Я схватил девушку за плечи и втащил ее в сани. Из запорошенных инеем ресниц на меня смотрят счастливые глаза. Шура! Командир полка проворчал:

— Черт, дорогу перешла!

Шура уцепилась за бортики саней, чтоб не вылететь на ходу.

Эх, было б время, зацеловал бы ее. Молодчина ты, Шурочка! Груз мой повысился в цене. А ну, мой конь, мой брат, несись вперед! Вперед!..

Вот и желанный берег. Гладкий и не высокий, почти на уровне льда, он вдруг круто возносится вверх. А там, в кустах, деревьях, наши.

Конь вынес сани на берег, промчал по суше еще метров пятьдесят и упал, сраженный, пулей. Мы посыпались из саней. Я залег за спиной своего все еще вздрагивающего коня и застрочил из автомата.

Залег и командир полка. А куда девалась Шура? Убита? Где она? Не вижу ее! Туман. Да и оглядеться-то толком некогда. Конь греет меня. Бедняга в агонии, его бьет дрожь. Он поднимает голову, косит на меня глазом, словно прощается, и голова бессильно опускается на снег. Я ловлю его последнее дыхание, вырвавшееся из окровавленных ноздрей…

Впереди, слышу, стрекочет наш пулемет. Это недалеко, шагах в сорока. Ползу к пулемету. Не смотрю на убитых. Не дай бог, увижу среди них Шуру!..

Наши уже завладели двумя передними линиями укреплений противника. Теперь пытаемся продвинуться еще дальше.

С большим трудом я все же разыскал своих минометчиков. Они заняли удобные позиции и ведут огонь на ближнем расстоянии — противник совсем у нас под носом.

Чуть впереди стоит наша подбитая самоходка. Своим корпусом она служит нам прикрытием. Из распахнутого люка самоходки свешивается тело убитого водителя, под головой на снегу большое красное пятно…

Вокруг меня густой лес. Со скрипом рушатся деревья от нашего и вражеского артиллерийского огня. И от этого обнажается небо, и света становится все больше и больше.

Особенно беспокоит нас огонь шестиствольных минометов противника. Рев у проклятых, как у ишаков: и-а, и-а… Даже обозные лошади теряются. Вжавшись в снег, я прислушиваюсь к вою мин, пытаюсь определить местоположение минометов. Гроза «ишаков» — наши бомбардировщики. Но сегодня они не появляются. Погода нелетная.