Жажду — дайте воды

Сахнов волоком тащит за собой какого-то фрица.

— Поймали прямо у наших заграждений.

Немец ранен в ногу. В его желтых глазах нет страха, только злая ненависть и досада, будто говорит: «Неужели я в плену?»

Пленного увели в блиндаж. Пришла Шура:

— Помочь ему?

— Это твоя обязанность, — бросил я.

Пленный отказался от перевязки, все только кричал на ломаном русском:

— Убивай меня!.. Смерть!.. Убивай!..

— Шпион? — спросил я его. — Разведчик?

— Ja, ja!.. — закивал он головой.

Я прикрикнул на него и велел перевязать. Он больше не сопротивлялся, но продолжал твердить:

— Убивай меня!.. Убивай…

Сахнов рассвирепел:

— Вы поглядите на него! Тут «языка» добыли, а он разорался: убей да убей…

Дело удачи. Немец с шестью солдатами ночью выбрался на нейтральную полосу в надежде у нас добыть себе «языка», да сам же и попался в ловушку.

— Прошу смерти! — не унимаясь, молил он.

Под конвоем мы повели его к реке. Я шагаю с ним рядом. Он зло поглядывает на меня и что-то все бормочет под нос. Опомниться не успели, вдруг вытащил пистолет — как? откуда? Я едва успел выбить у него из рук оружие. Он взвыл:

— Убивай!.. Смерть!..

Я снова со всей тщательностью обыскал его.

Велел связать. Он заскрежетал зубами. Но делать-то ему нечего. Только знай орет:

— Смерть!.. Смерть!..

— Не спеши! — прикрикнул я. — Ты свое отвоевал, может, еще и поживешь. А вот «новому порядку» вашему, уж точно, скоро каюк, смерть!

Тут наконец подоспела переводчица нашего полка, и я уже мог объясниться с пленным. Спросил, знает ли он, что их войска терпят жестокое поражение под Курском. Он отрицательно покачал головой.

— Сказки мне рассказываете! — сказал он. — Мы на это времени не теряем. Немцы — люди дела.

— Вижу, — сказал я. — Люди дела… Так увлеклись своим «делом», что не ощущаете собственной слепоты, вот уж истинно увязли в сказочках Гитлера. Двадцать пятого июля свергнут ваш союзник Муссолини. Это вам тоже неизвестно?

— Ну и что ж? — вскинулся немец, видимо в это поверив. — У нас со дня на день будет новое оружие. За неделю поставим вас на колени, и конец войне.

— Воробью и во сне просо снится!..

Не знаю, как перевела эту армянскую поговорку круглолицая девушка, только, вижу, гитлеровец перекосился от ненависти.

Сахнов — герой дня, взявший «языка», — не без гордости посматривал на свою «добычу». Он весь как-то собрался, подтянулся.

И это меня радует. Сахнов начинает забывать свое горькое прошлое. Он через переводчицу спросил у пленного:

— Вы были под Смоленском, господин немец?

— О да, был. Полстраны вашей истоптал!

— А теперь сам ко мне под каблук попал! — разъярился Сахнов, и всегда доброе лицо его запылало гневом. — Небось это ты и сжег мое село, сукин сын! И зачем только я тебя в живых оставил!..

Он весь посинел от негодования, зло, со свистом сплюнул и ушел. Наверное, на себя не надеялся, боялся, что не удержится и прикончит пленного.

Из штаба армии нам сообщили, что «язык» наш — бывалый разведчик. Сахнова и двух моих бойцов наградили именными ручными часами. Сахнов совсем голову потерял, все бормотал про себя:

— Да ведь эти часы? Это мой первый честный заработок, добытый своим по́том. О господи!

Пистолет, отобранный у пленного, я отдал Шуре. Маленький браунинг, со спичечный коробок.

Сегодня шестнадцатое августа. Через четыре месяца и двенадцать дней мне исполнится двадцать. Записи мои о праведном.

Окопы укрыты кустами малины. Она буйно разрослась. И сейчас над окопами желтый потолок из осенних листьев. Я шагаю под этим желтым потолком.

Малины на кустах видимо-невидимо. Ведрами ее собираем. Шура сварила варенье и прислала мне целый котелок. Чудо-варенье, так оно ароматно. Сахнов где-то в развалинах раздобыл три бочонка, закрепил на них обручи.

— На что они тебе, Сахнов?

— Грибов насолю. Вон их сколько в лесу у берега. Вы только соли достаньте. Всю зиму будем есть грибной суп.

— Чудак, — говорю я, — неужели, думаешь, что мы будем здесь до зимы стоять?

— Кто знает…

— Я знаю. Мы еще до зимы обязательно сломим противника, погоним его назад.

— Дай-то бог, — вздохнул Сахнов. — Одно плохо: говорят, бог войны на дню семь жен меняет.

Сахнов засолил три бочонка грибов. Да еще каждый день и варит и жарит свежие грибы. И все нас просвещает.

— В грибах, — говорит, — много спирту, он пьянит. Ешьте, ешьте…

И все-то он знает!

Немцы раза два в неделю атакуют наши позиции. И перед этим всегда бывает необыкновенная тишина. По ней-то мы и догадываемся, что пора готовиться «к встрече» с противником: укрепляем позиции и выжидаем в обороне…

Вот новая атака!

На нас движется немецкий танк. Миной его броню не пробьешь, это мне ясно. А нашу противотанковую пушку разбомбило прямым попаданием во время ночного налета.

Танк продвигается вперед, за ним атакующая цепь противника. Я бью по танку из миномета, пехоту косят наши пулеметы, прижимают ее к земле.

Танк уже совсем близко. Это громадный, тяжелый «тигр». Никакая сила его не берет, ничем не можем одолеть. Движется в глубь наших позиций и ведет беспрерывный огонь из башенного орудия и пулеметов.

Мы готовим противотанковые гранаты. Бросим под гусеницы, может, хоть этим одолеем его упорство.

Танк почти рядом. Чувствую запах горящего бензина и стали, и мне уже кажется, что нам конец, что вот сейчас он раздавит нас. И от этого прошибает озноб: ведь однажды я уже был под гусеницами почти такого же чудища…

И вдруг танк ткнулся своим хоботом в землю, взревел моторами и исчез.

Что за чертовщина! Над кустами малины торчат только гусеницы танка. Ясное дело: наши пехотинцы поймали его в ловушку — вырыли противотанковый ров и укрыли кустами малины… Вот танк и угодил в него.

Нас замучил запах мертвечины. Вдоль всей нашей линии заграждения грудятся разлагающиеся трупы гитлеровцев. Здесь война не на жизнь, а на смерть.

Шура дала мне почтовой бумаги. Квадратный листочек в мелкую линейку. Один край намазан клеем. Лизни и заклеивай. С другой стороны написано: «Выше черты не пишите», внизу — «Ниже черты не пишите», а в уголке — «Под карандаш». Последнее мне очень нравится — писать карандашом. У меня только и есть карандаш.

Человек я дисциплинированный, пишу, где позволено. Пишу о малине, о грибах и о пойманном в ловушку «тигре».

Моих записей все больше и больше. Я храню их в специальном кармане на внутренней стороне гимнастерки. Сам его пришил. Это мой тайник. Тут у меня хранятся и несколько засушенных лепестков розы, еще из дому. Аромат в них давно иссяк, но, когда я смотрю на лепестки, мне кажется, что я дышу воздухом наших гор. Записи мои пестрые, написаны на разноцветных клочках бумаги: желтых и синих, белых и зеленых… Ко мне на позиции заглянул майор Ерин.

— Новость слыхали? — спросил он своим спокойным, бесстрастным голосом. — Английские войска высадились на юге Италии. Гитлеровцы капитулировали.

— Слыхал, товарищ майор. У нас приемник, мы даже Москву ловим…

— Ах да, черт побери. Опять я опоздал.

— Не вы опоздали, товарищ майор, — сказал я. — Опоздали союзники с открытием второго фронта.

— Во всяком случае, это как-то повлияет на исход войны.

— Я уверен, что повлияет, и очень даже. В основном психологически. И не столько на нас, сколько на противника. Он ведь до отчаяния еще не дошел. А когда военные действия развернутся у него в тылу, живо поубавится спесь.

Майор внимательно глянул на меня, улыбнулся и говорит:

— А вы, оказывается, стратег? Не послать ли вас в военную академию?

У меня голова кругом пошла: хорошо бы, конечно, но как же Шура? Хоть я редко ее вспоминаю и еще реже встречаю, однако знаю, что она близко. А если в академию, то…