Жажду — дайте воды

Вечер. Хозяйка из коровника поманила меня.

— Никак не могу окаянную привязать, — сказала она. — Не корова, а горюшко. Помоги, солдатик.

Я вошел в хлев, с трудом привязал корову к стойлу. Хозяйка с грустью проговорила:

— Трем нашим голодным ртам — вся надежа на эту коровушку.

— А где же вы сено берете? — спросил я.

— Колхоз дает. То есть не дает, а разрешает косить в поле. И еще, кроме приусадебного участка, каждому выделили землицы под картошку и капусту.

Я сказал, что ей, наверно, очень трудно одной кормить семью, когда муж на фронте.

— Трудно-то оно трудно, — ответила женщина. — Да что тут можно поделать? Надо напрячься из последних сил, вся страна сейчас в беде. Помогать ей надо. У меня, как у жены фронтовика, есть кое-какие льготы. Пропасть с голоду не дадут. А мы-то ведь тоже народ трудовой. Денно и нощно работаем, чтобы дать фронту все, что требуется.

Мы вошли в дом. Хозяйка протянула мне опасную бритву:

— Мужнина. Возьми себе в подарок. Сейчас она нам не нужна, да я и не знаю, вернется ли мой Андрюша…

Она заплакала.

— Хороший он у меня был. Бригадиром в колхозе работал… Не дрался и не пил. Дай бог, чтоб жив остался!..

Я попытался было отказаться от бритвы, но она разобиделась.

— Бери. Глядишь, и добрым словом меня помянешь.

Пришлось взять у нее бритву. В душе я был полон почтения к этой русской крестьянке. Ведь такую дорогую память мне отдавала! Как же велика доброта в душах этих людей! Особой любовью они одаривают солдат. Нам предоставляют свое жилье, топят печь, помогают всем, чем могут, только бы чувствовали себя хорошо, передохнули б немного. Я думаю, на свете нет женщин, которые относились бы к воину добрей и заботливей, чем русские женщины.

Я всегда буду хранить у себя этот подарок.

Сегодня одиннадцатое марта. Два месяца и четырнадцать дней, как мне восемнадцать. Записи мои облагорожены.

Снег тает вовсю. Мы целыми днями на учениях. В грязи по шею, закоченевшие от промозглой сырости.

Вечерами хозяйка встречает нас уже натопленной печью. Мы смущаемся, а женщина довольна.

— Сушитесь, ребятушки, — предлагает она. — В мокром спать нельзя.

Мы разматываем свои портянки, развешиваем их вокруг печки. Комната наполняется тяжелым, но приятным человечьим духом.

Вечер. Весь наш полк построили. Комиссар сказал:

— С завтрашнего дня вместо хлеба мы будем получать муку. Выпекать хлеб придется самим. Кто из вас пекарь, выйдите вперед!

Пятеро солдат вышли вперед. Среди них был и наш Сахнов…

Сахнов отправился печь хлеб. Я стал выполнять в нашем расчете и его обязанности.

Самый младший у нас Коля Максимов. Узкоглазый круглолицый парнишка. Он не курит, и за это мы все готовы молиться на него — ведь он отдает нам свою долю курева. Зато и аппетит у него куда лучше нашего. И при разделе хлеба мы отрезаем ему ломоть побольше. Варева тоже стараемся дать лишнего.

Вечером пришел Сахнов, и все вокруг наполнилось хлебным духом. Он выложил на стол целую буханку.

— Это мы сверх нормы испекли, — сказал он, — из того, что соскребли со стенок корыта, в котором тесто месим. Хозяйке принес и ее детишкам. Я утром приметил: они молоко без хлеба пьют.

Сахнов взял буханку и уже хотел было выйти к хозяйке, как в комнату неожиданно вошел сержант, помкомвзвода.

— Откуда этот хлеб?

Какое-то мгновение никто не мог придумать, что сказать. То были тяжелые секунды. Но вот Сахнов заговорил:

— Этот хлеб принес я, товарищ сержант…

— Украл в пекарне?!

— Нет, товарищ сержант, — твердо сказал Сахнов, — этот хлеб выпечен сверх нормы, из соскребышей. Честное слово! Поверьте мне. Буханку эту я принес хозяйке и ее детишкам…

— Чтоб продать ей?

— Нет, товарищ сержант! Как можно! И хозяйка, и дети утром пили молоко без хлеба. Я это своими глазами видел. Вот и подумал… Она ведь жена фронтовика…

Сержант долго смотрел на Сахнова. Видно, трудно ему было решить, как следует поступить в его положении. Наконец он сказал:

— Как бы то ни было, а это все одно что воровство, боец Сахнов, и я вынужден доложить обо всем комиссару полка. Воровство в армии исключено. Оно расценивается как тягчайшее преступление!..

— Но, — проговорил Сахнов, — это же никакое не воровство, товарищ сержант! Ведь хлеб я принес…

— Молчать! — оборвал его сержант.

С буханкой в руках, как с вещественным доказательством совершенной кражи, он направился к выходу. Нас словно бы ледяной водой окатили. Не знаю, откуда во мне смелость взялась, я встал у него на пути; сержант с удивлением посмотрел на меня.

— Что скажете?

— Ничего не скажу, товарищ сержант, — ответил я. — Просто хочу просить вас поверить Сахнову. Он хлеб не украл. Из соскребышей испек эту буханку для голодных детишек. Он не вор. Прошу, поверьте!

— Вот оно что! — усмехнулся сержант. — А кто это вам позволил поучать своего командира?

— Совесть позволила, товарищ сержант. Сахнов на своем веку уже много перестрадал, я это хорошо знаю. Не обвиняйте его в краже, это неправда. Неужели вы доложите комиссару?..

— Да! — решительно сказал сержант. — Доложу. И рядовой Сахнов будет строго наказан по закону военного времени!..

— Это несправедливо, товарищ сержант! — упорствовал я. — В нашей армии несправедливость так же исключена, как и воровство.

Сержант посинел от злости:

— Что вы болтаете? Разве я неправду говорю?

— Так получается..

Мы с сержантом стояли лицом к лицу. Я по стойке «смирно», а он — нет. Ребята тоже стояли вытянувшись, как положено. Они начали поочередно просить сержанта, чтобы не сообщал командованию о случившемся. Говорили, что Сахнов только из человеколюбия вынес из пекарни эту злосчастную буханку. Сержант молчал. Головой лишь покачал, что, мол, долг велит ему доложить командованию все, как есть…

— Что они решат, это дело не мое, — сказал он наконец, — а скрывать от вышестоящего начальства то, что произошло в моем подразделении, я не имею права. Не забывайте, что мы с вами на службе.

Мы говорили тихо, чтобы хозяйка в своей каморке не услыхала наших голосов и не проснулась. Стыдно все же, что мы пререкаемся с командиром, хотя он и есть-то всего только помкомвзвода.

Сержант положил буханку на стол и вышел.

Спали мы беспокойно. А Сахнов всю ночь курил лежа.

Сейчас двадцатое марта. Два месяца и двадцать три дня, как мне восемнадцать. Записи мои полны горечи.

В избе тихо плывет-качается колыбель. В ушах у меня оживает плач моей матери над колыбелью ее четырнадцатого отпрыска.

Снег тает все сильней. Наш минометный расчет вышел на одно из первых мест в полку по боевой подготовке. Нам выдали на учения новые боевые минометы. Из них мы с большой точностью били по условному противнику — по шалашам из еловых веток. За это нас похвалили и даже в газете пропечатали о нашей отличной подготовке…

Снег тает все сильней. А полк снова и снова на учениях.

На этот раз степень нашей готовности к бою мы демонстрируем командиру дивизии, специально приехавшему на смотр.

Полк выступил на учения со всей техникой и всеми вспомогательными службами. Все как на поле битвы: мы ползем по-пластунски к назначенному месту, окапываемся, в пять минут устанавливаем миномет и по приказу начинаем «стрелять». Я доволен собой, доволен тем, что освоил миномет, и тем, что, в общем, оказался не плохим и исполнительным бойцом. Это, конечно, внешняя сторона дела. Гораздо важнее то, что и внутренне я уже чувствую себя готовым вступить в бой, готовым воевать с противником, которого страшатся многие народы. И не только во мне живет такая уверенность. Ею полны и Сахнов, и Коля Максимов, и почти все бойцы, которых я знаю.

Все идет, как надо. Вот только неприятности с буханкой Сахнова никак не могу позабыть.