Страница 28 из 48
Когда больше чем через полтора года пришло время завершать исправление уголовного кодекса, депутат, которому было поручено представить реформу, использовал все понятия, ставшие известными в ходе кампаний против пыток и жестоких наказаний. 23 мая 1791 года Луи-Мишель Лепелетье де Сен-Фаржо, в прошлом судья в парламенте Парижа, поднялся на трибуну, чтобы обосновать работу Комитета по уголовному праву (преемник Комитета семи, назначенного в сентябре 1789 года). Он осудил «зверские пытки, которые можно представить во времена варваров, но тем не менее дошедшие до эпохи Просвещения», несоразмерность преступлений и наказаний (одна из основных претензий Беккариа) и в целом «нелепую свирепость» прошлых законов. В основу нового уголовного кодекса были положены «принципы человеколюбия», и в дальнейшем он будет опираться на реабилитацию посредством труда, а не на жертвенное воздаяние через боль[154].
Кампании против пыток и жестоких наказаний прошли настолько успешно, что в новом уголовном кодексе комитет поместил раздел о наказаниях до раздела о преступлениях. С преступлениями имеют дело все общества, но именно наказания отражают подлинную природу политического устройства. Комитет предложил провести полную ревизию уголовно-исполнительной системы, чтобы претворить в жизнь новые гражданские ценности: во имя равенства всех будут судить в одних и тех же судах по одним и тем же законам и подвергнут одним и тем же наказаниям. Лишение свободы станет значимым преступлением, то есть отправку в море на галеры и ссылку заменят тюремным заключением и исправительными работами. Соотечественники преступника не поймут, в чем смысл наказания, если того просто сошлют подальше от людей. Более того, члены комитета ратовали за отмену смертной казни для всех, кроме государственных преступников, хотя и знали, что их предложение воспримут в штыки. Депутаты проголосовали за то, чтобы вернуть смертную казнь за несколько правонарушений, хотя и исключили из этого списка все религиозные преступления, например еретичество, святотатство и колдовство. (Содомия, ранее каравшаяся смертью, больше не считалась преступлением.) Смертную казнь теперь должны были исполнять только через обезглавливание, которое ранее применялось исключительно к аристократам. С помощью гильотины, которую стали использовать в апреле 1792 года, казнь проходила максимально безболезненно. Колесование, сжигание у позорного столба, «пытки, сопровождавшие смертную казнь», должны были исчезнуть – «все эти юридические ужасы ненавистны человечеству и общественному мнению, – утверждал Лепелетье. – Эти жестокие зрелища приводят общественную мораль в упадок и недостойны гуманного и просвещенного века»[155].
С реабилитацией и возвращением преступника в общество в качестве главных целей физические увечья и клеймение стали неприемлемы. Лепелетье тем не менее уделил некоторое время вопросу клеймения: как общество сможет защитить себя от осужденных без постоянного обозначения их статуса? В результате он сделал вывод, что при новом порядке проходимцы и преступники не смогут оставаться незамеченными, так как муниципалитеты будут вести строгий поименный учет всех жителей. Клеймо на теле помешает им снова интегрироваться в обществе. В этом вопросе, как и в вопросе боли в целом, депутатам пришлось искать баланс между двумя сторонами; предполагалось, что наказание должно служить одновременно сдерживающим фактором и в то же время заново адаптировать к жизни в обществе. Наказание не могло быть унижающим настолько, чтобы осужденный потом не смог снова влиться в обычную жизнь среди людей. Как результат, несмотря на то что уголовный кодекс предписывал наряду с другими видами наказаний выставлять преступников у позорного столба в публичном месте, время пребывания у столба, иногда в кандалах, было ограничено (тремя днями максимум), в зависимости от тяжести преступления.
Депутаты также хотели избавиться от религиозной подоплеки наказания. Они упразднили формальный акт раскаяния (amende honorable), во время которого осужденный, в одной рубашке с веревкой вокруг шеи и с факелом в руке, шел к двери церкви и просил прощения у Бога, короля и юстиции. Вместо этого комитет предложил наказание, основанное на утрате прав и названное «гражданской деградацией», которая могла быть наказанием сама по себе или сопровождать тюремное заключение. Лепелетье подробно описал его процедуру. Осужденного препровождали в публичное место, где служащий уголовного суда зачитывал вслух следующие слова: «Ваша страна обвинила вас в совершении постыдного поступка. Закон и суд лишают вас статуса французского гражданина». Затем на осужденного надевали железный ошейник, и так он стоял на всеобщем обозрении в течение двух часов. На груди у него помещалась табличка, содержавшая его имя, преступление и вынесенный приговор. Однако с женщинами, иностранцами и рецидивистами возникла проблема: как могли они потерять избирательные права или права занимать должность, когда у них таких прав не было? Это расхождение оговаривала Статья 32: в случае, если «гражданской деградации» должны подвергнуться женщины, иностранцы или рецидивисты, они приговариваются к ношению железного ошейника в течение двух часов и надписи, аналогичной той, которую носят мужчины, но служащий не должен зачитывать фразу относительно утраты ими статуса «активного гражданина»[156].
Возможно, «гражданская деградация» звучит стереотипно, однако она указывает на переориентацию не только уголовного кодекса, но и всей политической системы в целом. Осужденный теперь считался гражданином, а не подданным; следовательно, его или ее (женщины были «пассивными гражданами») нельзя было заставить терпеть пытки, чрезмерно суровые или позорящие наказания. Представляя реформу уголовного кодекса, Лепелетье проводил различие между двумя видами наказаний: телесными (тюрьма, смертная казнь) и позорящими. Все наказания были в той или иной мере призваны устыдить и принизить человеческое достоинство, как утверждал сам Лепелетье. Тем не менее депутаты хотели ограничить использование позорящих наказаний. Они сохранили выставление у позорного столба и железный ошейник, но убрали акт раскаяния, судебное порицание, деревянные колодки для ног и позорный столб с отверстиями для головы и рук; также больше нельзя было волочить трупы по земле на плетеной решетке или объявить дело против обвиняемого открытым на неопределенный срок (подразумевая таким образом его виновность). «Мы предлагаем вам, – сказал Лепелетье, – принять этот принцип [позорящего наказания], но при этом меньше умножать вариации, которые, дробя его, ослабляют благотворную и ужасную мысль: общество и законы объявляют анафему любому, кто осквернил себя преступлением». Посрамить преступника можно было от имени общества и законов, а не религии и короля[157].
В качестве еще одной меры, ознаменовавшей фундаментальную перестройку, депутаты решили, что новые позорящие наказания относятся непосредственно к преступнику и не затрагивают его или ее семью. Что касается традиционных позорящих наказаний, членам семьи осужденного также приходилось расплачиваться за содеянное. Они не могли купить или занимать государственную должность, в некоторых случаях их имущество конфисковывали и общество считало их обесчещенными. В 1784 году молодой юрист Пьер-Луи Лакретелль получил премию Академии Меца за эссе о том, что бесчестие позорящих наказаний не должно распространяться на родственников. Второй приз достался молодому юристу из Арраса с последующей незаурядной судьбой – Максимилиану Робеспьеру, который придерживался того же мнения.
Внимание к позорящим наказаниям отражает трудно уловимый, но знаменательный сдвиг в идее чести: с появлением понятия права человека традиционное понимание чести стало подвергаться критике. При монархии честь считалась самым важным личным качеством; в самом деле, Монтескье в сочинении «О духе законов» (1748) утверждал, что честь была движущим принципом монархического образа правления. Многие думали, что честь – это удел аристократов. В эссе о позорящих наказаниях Робеспьер установил связь между практикой посрамления всей семьи в целом и изъянами в понятии чести как таковом:
154
Archives parlementaires, 26: 319–332.
155
Archives parlementaires, 26: 323. Прессу интересовала исключительно смертная казнь, однако некоторые с одобрением писали об отмене клеймения. Самым активным противником смертной казни был Луи Прюдом: Révolutions de Paris. № 98 (May 21–28, 1791). P. 321–327, и 99 (May 28 – June 4, 1791). P. 365–470. В свою поддержку Прюдом цитировал Беккариа.
156
Текст уголовного кодекса приведен в: Archives parlementaires, 31: 326–339 (заседание 25 сентября 1791).
157
Archives parlementaires, 26: 325.