Люди с рюкзаками

Юлия Котеас

Люди с рюкзаками

Человек, который почувствовал ветер перемен, должен строить не щит от ветра, а ветряную мельницу.

Мао Цзэдун

Предисловие

Массовая эмиграция, как эпидемии, природные катаклизмы, революции и другие самые масштабные и драматические явления, была частью человеческой жизни на всем ее протяжении. Некоторые поколения могли похвастаться тихим периодом между несколькими трагическими событиями в истории, но другие – охватывали целую эпоху непрекращающихся бедствий.

Каждый из нас в итоге становится лишь цифрой в статистических данных историков. Мы вольны выбирать только то, в каком именно списке окажемся.

Часть 1. Дорога длиной в тысячу ли

Дальше всех бежит тот, кто бежит от своих.

Петроний

1

Они испуганно озирались, бледные и худые, с туго набитыми рюкзаками, пытаясь осмотреться и сфокусироваться в незнакомом мире пальм и разноцветных домов. Обычно их было двое – пара или двое парней. Молодые, высокие, одетые в светлые джинсы и цветные рубашки, здесь они казались вышедшими из моды, помятыми и странноватыми.

Глядя поверх улиц на указатели и ища взглядом здания-ориентиры, они посматривали в смартфоны с картами в поисках своего нового пристанища. Даже здесь, уже стоя на твердой земле, оно все еще виделось им эфемерным. Возможно, не существующим вовсе миражом.

Двадцатилетние, они приезжали ночью, и тогда теплая средиземноморская весна встречала их медовым бризом. Через пару часов они попадали прямо в водоворот красок – где оранжево-желто-розовые городки были полны смуглых людей, которые еще ничего не подозревали и понять их страх никак не могли.

Они приезжали днем, прямо в лето, где солнце было почему-то не желтым, а белым, а море, до этого бывшее для них путеводной звездой успеха, было немым, насмехающимся свидетелем их провала. На этот раз море напоминало им о том, как далеко они от дома. Дерганые, часто не по годам потрепанные не самыми полезными привычками – они радовались ему через страх, через сомнения, через силу. Другие же не радовались вовсе. Но море не обижалось.

Они ходили по городам туда-сюда, груженые, мужчины и женщины, блуждая впотьмах, пытаясь найти уют и смысл дальнейшей жизни. Каждый их шаг в новеньких разноцветных New Balance был тяжелее предыдущего, а мысли были полны вопросов без ответов. И никто из них тогда еще по-настоящему не осознавал, что все это – не новый квест в очках виртуальной реальности, не путешествие, не отпуск и не зимовка. Никто не понимал, что это было изгнание.

Перед сном, лежа на белых отельных простынях, они видели перед глазами столицу: статную, большую, пыльную, но роскошную. С изысканными ресторанами, джентльменским клубами, кальянными, любимыми лофт-барами, верандами и летниками, сочным шашлыком.

Они планировали вернуться, как только – так сразу, через пару месяцев, ну максимум – год, и оттого до последнего будут чувствовать себя заплутавшими туристами. И сложнее всего будет тем, кто дольше прочих будет цепляться за надежду.

Лишь некоторые – те, что приезжали с широко открытыми глазами, обычно семейные и не слишком побитые судьбою – понимали, что это вообще-то навсегда. Тем было гораздо легче осознавать себя другими: хоть и отделенными, оторванными, но все-таки свободными. У этих людей стресс сменялся маленькими радостями и новыми открытиями, и они снова начинали дышать полной грудью. Как когда-то давным-давно.

2

Одинокие мужчины заваливались в бары, как в былые времена ирландские моряки в порты экзотических стран в поисках горячего и теплого. Но к их досаде получали другой прием, нежели дома. Они пытались платить. Но это не помогало. Они пытались напирать, но женщины видели их насквозь. Они выглядели чумными, потерянными, но не как щенки, а как загнанные в угол гиены. А если у них еще и водились деньги, все это смотрелось еще страшнее.

Под неоновые огни, трепетный шелест пальм, морской прибой – они пытались забыться и поднимали на уши целые районы. Сплетни о них разлетались, как чайки после гудка парома. В самом начале было хуже всего – последняя неделя сентября, полная мужского визга, грохота, шума, ора и устрашающего пьяного смеха, заставила на время подумать, что теперь так будет всегда, и не на шутку испугаться. Но потом все немного успокоились. И продолжили пить дома.

Многие готовы были терпеть туристов, счастливых и сытых от бургеров и милкшейков, и сладко опьяневших, но такими были обычно англичане и ирландцы, и они никого не трогали. Но этих – мужчин отчаянных, пытающихся оторваться на местных женщинах, постоянно критикующих, вопящих на улицах лозунги и смотрящих на противоположный пол как лев на газель – такого терпеть не смог бы никто.

Не те страны, не то время, не те нравы – их встречали как эпидемию, запирали дочерей дома, переходили на другую сторону улицы, выбрасывали из баров. От всего этого они погружались в пучину собственного уничижения, заставляя эго раздуваться до невиданных размеров и наутро искать билеты в следующие страны, менее подверженные этой устаревшей морали.

Улицы греха, бары, клубы, злачные переулки – они находили самые худшие пороки каждого города и летели на них, как на мед, чувствуя что-то родное. Они называли это весельем и отдыхом, но даже тем, кто до этого там веселился, становилось не по себе.

Постепенно места, куда начали захаживать эмигранты, стали полностью или частично бойкотироваться старожилами. Одна часть с обшарпанными барами с завышенными ценами досталась одиноким мужчинам, другая, в основном кофейни и кафе – парочкам с удаленной работой.

Заведения от этого не страдали, но контингент менялся, мебель убивалась быстрее, а атмосфера… Некоторые места становились похожи на прилизанные модные притоны, а завсегдатаи – на главных барыг. Туда, в ранее молодежные точки досуга школьников, студентов и туристов, местных детей уже не пускали.

Семейные эмигранты поступали наоборот – часто боялись всех и каждого (и не зря) и пытались обойти всех соотечественников стороной. Они выбирали скромные столовые, даже обедали где-то на трассе, лишь бы не зайти случайно в помещение, полное соотечественников, без возможности запасного выхода. Ценили отсутствие в меню алкоголя, низкие цены и какую-нибудь домашнюю курдскую кухню, а главное – они не пытались воссоздать мир, из которого убежали. Из дальновидности.

Другие же, неугомонные в своей самоуверенности, сметая все на своем пути, оставляя хлебные крошки из долгов и потерянных новых друзей (которые ими, конечно же, никогда не были), кочевали из города в город, с континента на континент.

Но из-за ощущения собственной важности, а также не дюжего опыта жить посреди различных конфликтов, у них оставалось достаточно спокойствия, чтобы воспринимать это все как достижение, победное шествие «по Европам», которые, конечно же, не входили в ЕС. Их поддерживал алкоголь и что еще похуже, но их пороки никак нельзя было оправдывать и воспринимать отдельно от них самих.

3

Некоторые приезжали с кротостью. Казалось, эти были самыми рациональными, самыми понятными и интернационально открытыми. Сразу вливаясь в новый мир и прося у него помощи, чувствуя зависимость от него, они, сами того не понимая, проходили процесс адаптации быстро и безболезненно. Но таких было мало.

Они снимали маленькие светлые студии с видом на пальмы, горы или даже море – и уже оттого забавлялись превратностями судьбы, ее одномоментной неумолимой трагичности и великой щедрости. Они бегали по магазинам в поисках самых обычных вещей, которые не влезли чемодан, были забыты или оставлены дома – и находили в этом успокаивающее удовольствие, заново собирая по кирпичикам свою жизнь.

Когда денег было мало – они лакомились эндемичными сладостями, когда денег не было совсем – ели овсянку и плавали в море натощак. И их это устраивало. Потому что они знали, что могло было быть хуже. Намного хуже.