Вечный колокол

Он терпеть не мог исконно русского слова «врач», говорил, что оно происходит от слова «вранье» и порочит его доброе имя, поэтому предпочитал зваться по латыни — доктором.

Нельзя сказать, что Велезар Светич ничего не понимал в шаманской болезни: он частенько прибегал к помощи темных шаманов и знал их подноготную досконально, но одно дело — знать понаслышке, и совсем другое — за руку вести молодого шамана к пересотворению. Такое может только другой шаман, который сам когда-то прошел этот путь, который знает, что происходит за плотно сомкнутыми веками бесчувственного тела, какие видения преследуют юношу на этом пути, какая смертельная опасность его подстерегает. Млад не мог не отдать должного знаменитому доктору — не каждый в его положении способен сказать: я плохо в этом разбираюсь, позовем того, кто знает об этом больше меня.

— Мальчику стало лучше, — вместо приветствия ответил он Младу, — наверное, ты сможешь с ним поговорить.

— Откуда шаман мог взяться в христианской семье? — вполголоса спросил Млад, пока они не поднялись на крыльцо.

— Это новообращенные. Дед умер, отец погиб на войне, остались мать, бабка и молодая тетка. Вот они и окрестились, чтоб не скучать… И юношу, конечно, втянули. Я побоялся спросить, по какой линии идет наследственность: по отцовской или материнской. Ты бы слышал, что началось, когда я только заикнулся о шаманах! Пришлось брать свои слова назад, иначе бы их жрецы оказались тут раньше тебя. Так что… поосторожней. Они и в больницу не хотят его отдавать, иначе бы давно забрал.

— Они католики или ортодоксы?

— Какая разница? Похоже, ортодоксы, — пожал плечами доктор Велезар и распахнул дверь.

В нос сразу ударил тяжелый, масляный запах благовоний, вырвавшийся на крыльцо с облаком мутного, серого пара. По всей избе горели свечи, не меньше сотни тонких свечей, распространяющих, кроме чада, непривычный аромат, которого не дает обычный воск. Млад перешагнул через порог, и взгляд его сам собой тут же уперся в темный лик одного из христианских богов, облаченный в блестящий золотом оклад. Взгляд бога показался Младу угрожающим, несмотря на благостное выражение лица и приподнятые домиком брови: рука сама потянулась к оберегам на поясе. В убогом окружении убранства полунищей избы, потерявшей кормильца, блеск золота выглядел, по меньшей мере, странно. Словно бог оттяпал у горькой вдовы лучший кусок и не погнушался этим.

Мальчику было лет пятнадцать, хотя больше двенадцати-тринадцати никто бы ему не дал: не потому, что он похудел до прозрачности, это стоило списать на болезнь. Просто выражение его лица показалось Младу не соответствующим, слишком детским, что ли… Он и сам всегда выглядел моложе своих лет, что в профессорском деле сильно смущало его и мешало — всю вину за это он сложил на имя, полученное после пересотворения.

С таким лицом — беспомощным, ищущим защиты у всех вокруг — подходить к пересотворению нельзя… А Младу хватило одного взгляда, чтоб не сомневаться в подозрениях доктора Велезара: это именно шаманская болезнь. И, похоже, на завершающей своей стадии: еще несколько дней, самое большее — неделя, и начнется испытание… Но зимой? Неужели боги не видят, когда призывать парня к себе? Когда они так далеко, а ему так трудно будет остаться с ними наедине?

Млад осмотрелся, и заметил трех женщин за столом, глядящих на него подозрительно и совершенно без надежды. Все три были одеты в темно-серые широкие балахоны, с платками на головах.

— Погасите свечи, — велел он им, — и оставьте нас ненадолго. И не мешало бы проветрить…

— Щас! — поднялась с места самая молодая из них, — разбежались! Чтоб дьяволу в нем вольготней было, что ли?

— Видали, видали мы, как ты от ладана-то шарахнулся! Будто кипятком тебя ошпарили! — заголосила вторая.

— У него только что закончился судорожный припадок, — доктор Велезар нагнулся к юноше и заглянул в глаза.

— От ладана, да от свеч, да от молитвы дьявола в нем корчит! — пояснила молодая — видимо, тетка, — и в церкви его всегда корчит!

Младу показалось, что он на минуту сошел с ума. От какого ладана? В какой церкви? Мальчику нужен свежий ветер и одиночество… И не лежать он должен сейчас, а бежать от всех, прочь из города, в лес, в поле, где никто не помешает ему слышать зов богов.

— Как давно он заболел? — спросил он у Велезара.

— Прошлой зимой он стал раздражительным и беспокойным. Все время норовил убежать…

— Зимой? — едва не вскрикнул Млад, — да ты что? Как это — зимой? Ты хочешь сказать, боги зовут его больше полугода?

— Да год скоро, — вставила бабка.

— Спасибо отцу Константину! — проворчала тетка, — не дает дьяволу забрать нашу кровиночку…

Если боги зовут будущего шамана, а он не идет им навстречу, он умирает. Зов сжигает его. Может, у христиан все иначе? Что станет с мальчиком, если он не откликнется на зов? Если он захочет служить чужому богу? Млад никогда с этим не встречался. Бывало так, что юноша не понимал, что с ним происходит, но инстинкт заставлял его искать уединения, и, рано или поздно, голоса из густого белого тумана видений становились осмысленными и объясняли, куда его зовут. Конечно, с наставником было легче, быстрей, проще. Млада готовили к пересотворению с младенчества, его учили быть сильным и в трудную минуту полагаться только на себя. И болел он совсем недолго: от первых смутных ощущений до судорожных припадков прошло едва ли два месяца. Ему было всего тринадцать, за что он и получил свое имя.

Пересотворение — всегда смертельный риск. Но целый год противиться воле богов? Целый год мучительной, страшной болезни, выворачивающей душу наизнанку? Млад отлично помнил тот день, когда его дед понял, что происходит. Ни дед, ни отец просто не ждали этого так рано — чем раньше боги призывали шамана, тем верней была его смерть во время испытания.

Тогда его звали Лютиком… Млад привык вспоминать свое детство так, словно это произошло с кем-то другим, с мальчиком по имени Лютик… Сначала он чувствовал лишь странную опустошенность, непонятную, неприятную тоску, от которой хотелось выть на луну. Тогда он убегал в лес и бродил там совершенно без цели, стараясь ее разогнать. Сперва ему хватало нескольких минут, чтобы прийти в себя и вернуться в хорошем настроении, но с каждым днем времени требовалось все больше, а тоска накатывала все чаще. Потом к тоске прибавилось странное ощущение: Лютик чувствовал, как в нем что-то ноет, доводит его до дрожи, это было похоже на зуд, но внутри. Как будто он долго лежал в неудобной позе, и должен немедленно пошевелиться, что-то изменить.

Ощущение было ярким, и нестерпимым, и если в эту минуту он не мог уйти и побродить где-нибудь, то становился раздражительным, чего с ним обычно не бывало. А потом внутренний зуд обернулся муторной болью в суставах и судорогами, он стал плохо спать. Он вообще не мог долго обходиться без движения, в нем что-то клокотало, накапливалось, набухало. Он помогал отцу и деду, он играл со сверстниками, но это перестало его радовать, раздражало, ему все время хотелось побыть одному. Но когда он оказывался в одиночестве, становилось ненамного легче. Ему слышались странные пугающие голоса, и мерещились тени там, где их вовсе не было. Он не просто ходил, он метался по лесу, бился головой о стволы деревьев, падал ничком на землю и стучал по ней кулаками.

Как-то раз отец попробовал его остановить на пути в лес — это случилось сразу после завтрака, и они собирались косить сено.

— Лютик, ты куда? — спросил отец.

— Я сейчас приду, — ответил Лютик, недовольно сжав губы.

— Лютик, мы же договорились, кажется.

— Я сказал, я сейчас приду!

— Нет, дружок, никуда ты не пойдешь. Бери вещи и пошли со мной.

Лютик скрипнул зубами, развернулся и упрямо направился к лесу.

— Эй, парень! — окликнул его отец скорей удивленно, чем сердито — Лютик всегда уважал и отца, и деда, но тут не остановился и не оглянулся. Отец догнал его, крепко взял за плечо и развернул к себе лицом.