Ошибочка вышла

Лев был зол. Он будто бы никак не мог понять, никак не мог смириться с тем, что стоящая напротив него девушка и вправду не понимает, как устроен мир. Что вот она, такая потрясающая, такая неискушённая, желает добровольно отказаться от целой огромной вселенной, в которой чтобы разобраться, нужно потратить жизнь  —  не меньше. 

А она теряет время.

Теряет драгоценные “первые” поцелуи, близости, разговоры, свидания.

И он из злости и накопленных за столько дней противоречивых чувств, целовал её так, как кажется никогда этого не делал. Будто хотел из неё саму жизнь вытянуть, лишить дыхания. Сжимал её с такой силой, будто планировал оставить пару синяков и три перелома. Ему казалось, что у неё ужасно тонкая и слишком горячая кожа на спине. Под футболкой. Что он слышит её приглушённые, но всё-таки, стоны. Что она отвечает с не меньшим желанием, и по крайней мере не сопротивляется.

Опасное и очень изматывающее чувство одержимости оказалось шокирующе в новинку, будто сердце впервые по-настоящему дрогнуло только за секунду до смерти, и то от разряда дефибриллятора.

Он не стремился добиться корыстной цели, не хотел эгоистично украсть поцелуй для себя. Ему казалось, что он что-то доказывает ей, всё для неё. А потом, когда голова уже стала отключаться, терять связь с планетой Земля, понял что роли меняются, и как бы сильно им не владело банальное желание показать неразумной девчонке, что она не права, всё это более настоящее сейчас, чем что либо “до”. И никто ничего никому не доказывает. Всё это очевидно случилось, потому что Лев этого сам хотел. И нечего тут прикрываться злостью.

И оторвавшись от неё на секунду, Лев заглянул ей в глаза: тёмные, растерянные. Они и без того всегда были пугающе черны, а теперь превратились в два бездонных озера, где и утонуть страшно, но и остановиться — никак.

Подождал три секунды. 

Дал ей шанс уйти.

А потом снова, уже совершенно спокойный, переполненный другими не менее яркими чувствами поцеловал её и услышав тихий всхлип, вдруг, остановился.

Соня отступила.

С распухшими губами. Красными щеками, будто в лихорадке. 

Её глаза сверкали, как от подступающих слёз.

— Вы знаете, — глубоко вдохнув пролепетала она, еле ворочая языком. — Мне как-то… нехорошо… 

Соня пошатнулась и застыла, опершись на столешницу. 

***

Заболела. Зараза намочила ноги, потом помёрзла на улице, потом потратила драгоценные минуты на выдворение “условно бывшей” и… заболела.

Лежала Обломова в кровати Льва (диванчик ему показался менее комфортным, чем монстр с ортопедическим матрасом) и мотала сопли на кулак с температурой тридцать семь.

Терапевт развёл руками, лопотал что-то про ромашку и малиновое варенье в чаёк, но это Льва не устроило. Вызов платного врача не устроил Соню, потерявшую возможность “рассчитываться” за всевозможные блага уборкой. 

— Так не пойдёт,  —  покачал головой Лев, сидя в ногах у Сони, и стал звонить своему другу Егору.

— Ты… чего? Куда? Я платного не потяну! Сразу говорю! — возмутилась Соня, а потом громко и ужасно чихнула, спрятавшись в салфетку. — Фу, я ужасная, мог бы подождать где-то в другом месте.

— Категорически нет,  —  покачал головой Лев и больше Соню не слушал, ведя беседу с Егором.

— Да.

— Ага.

— Шесть недель.

— Нет.

— Тридцать семь.

— Нет.

— Сопли.

— Ну… да.

— Ромашка и малина.

— Ясно. 

— Понял.

— Спасибо.

Соня смотрела на Льва мутным взглядом, немного испуганным и будто боялась вставить хоть слово, чтобы не схлопотать очередное “категорически нет”. 

А Лев в свою очередь смотрел на её торчащую из-под одеяла ступню и думал о том, какую-же всё-таки совершил ошибку, попробовав один раз запрещённое вещество “Обломова”. Теперь мысли были в совершенно другой плоскости, и желание заботиться превратилось в совсем другого рода чувство.

Ему показался неудобным её диван… как смешно.

Раньше он был уверен, что даровал девчонке уникальные в своём роде апартаменты достойные принцессы! 

Ещё это её “я не потяну” и “буду должна” вдруг начало что-то задевать.

И это всё от одного поцелуя?

Как же. Разве такое случается… 

Одним словом после того, как Егор уже давно отключился, Лев ещё какое-то время сидел прижав к уху телефон и смотрел на покрашенные в синий Сонины ногти на ногах. И думал. 

— Ау! — она пощёлкала у него перед лицом пальцами.

— Да… да, задумался. В общем говорят, что нельзя тебе не лечиться, а то запустишь. Нужно звонить в консультацию.

— У меня… простуда, — с сомнением поморщилась она.

Вид был болезненный, и нос заложило. За какой-то час из здорового человека, который мог целоваться посреди кухни, она превратилась в размазанное по хлебушку маслице. Ленивое и тающее. 

И даже… захныкала.

— Ты чего? — нахмурился Лев. Он потыкал Соню в ступню пальцем. 

— Ничего… Просто мне болезненно. И всё. Но не настолько чтобы совсем… но всё-равно не очень… И я хочу есть, наверное. Хоть и не сказала бы что настолько, чтобы встать. 

— Может папе?

— То-олько не папе, — испуганно вытаращилась она. — Папа — ужасно лечит простуду. Он… закостеневший консерватор! 

— Малина и ромашка?

— Горчичники и банки! — сморщилась Соня. — Ни за что. Лучше смерть или консультация. 

— Ладно. Лежи, вернусь через пол часа. Если захочешь — усни. Вода на… тумбочке, — он сморщился глядя на обшарпаный табурет, который служил тумбой. — А я что-нибудь соображу. Там суп ещё доварить…

Он встал, чтобы случайно не задеть разговор о поцелуях, и хотел было выйти, но Соня его остановила:

— Лев, а кто это всё-таки был? — тихо спросила она.

Лев обернулся.

Соня лежала почти скрывшись под его огромным одеялом. Торчали только кончик красного носа и пушистые волосы. Страшно очаровательное существо.

Она спросила “кто” или “что”?

Про поцелуй или про то что было до него?

Лев гадал, как лучше ответить, чтобы не ошибиться и не выставить себя дураком, и решил, что второй вариант вернее.

— Девушка.

— Твоя?

— Нет.

— Ты её обманул?

— Нет. Но… пожалуй вёл себя, как мудак.

— Почему ты так себя порой ведёшь?

— Мне кажется… они этого хотят, — пожал он плечами. — Ну не хотели бы — не ходили бы. Верно? Я её не звал… Ничего не обещал. Никого не держу. Я просто никогда… не заморачивался. Меня никто никогда жестоко не бросал, а я никогда никого особенного не встречал. Всё это было так несерьёзно.

— А может для них серьёзно?  —  уточнила Соня, всё ещё осторожным, тихим голосом.

— Я никогда об этом не думал. 

— Мне кажется, что ты добрее, чем кажешься сначала. А доброту принимают за… что-то.

— И…

— И это немного пугает. Меня. 

Лев вышел из спальни, не дожидаясь, когда разговор станет слишком серьёзным, и прикрыл глаза. В чём-то Соня была права. Никого не обижая, не унижая и не прогоняя, Лев при этом оставался чертовски добр когда дело не требовало вмешательства юриста. Если к нему приходили по доброй воле, проводили с ним время и были согласны, что ничего более не будет — он оставался милейшим человеком. С теми, кто был не интересен порой продолжал общаться, пока это не переходило грань. С теми с кем грань переходило — старался решить вопрос дипломатично или передавал их из рук в руки тому же юристу. 

Ну не болела у него голова на этот счёт.

И вот таких, рыдающих под дверью он видел, знал что они есть, но как-то не думал о том, что однажды это может навредить. 

Он всегда разумно полагал, что жестокость — не вариант. А вот оно как оказалось… стоит только один раз жёстко сказать “нет” и быстрая острая боль утихнет, рана заживёт. А он-то таких как пришедшая сегодня… как там её?.. жалел.

Найти их всех что-ли?