Чёрный полдень

Зато мы не стали, как другие семьи, искать машину до больницы подальше от Марпери, собирать денег на перевязки, благодарить врачей, ну и так далее. Родители ушли молодыми, здоровыми, полными сил и планов, им не пришлось ходить под себя и лежать сутками в темноте, в обществе одного только теряющего сигнал хриплого радио. А тётке Сати, маминой сестре, в аварии перебило бедро, и долгое время она ещё как-то ковыляла и даже работала, а года три назад совсем слегла.

— Переворачивайся, пожалуйста, — повторила я, вздохнув. — Если тебе себя не жалко, меня пожалей.

— А чего тебе? Первой же полегче станет. Может, и Гай к себе тогда заберёт, будешь хоть с детями возиться, и народу в Лежницах побольше, найдёшь бобыля, всё куковать веселее.

— Тёть Сати. Не надо так…

— Плохого я тебе не советую. Человеку нужен человек.

Я вздохнула. Осень только начиналась, но вечерами уже было зябко, а от тяжёлых тугих ножниц, которыми я резала сегодня картон на отдельные лекала, болели пальцы.

— Ты гречку будешь? С колбасой.

— Буду. Погрей посильнее, чтобы сок вышел.

Я опустошила судно, застирала ветошь и вывесила её в прихожей, помыла руки. Тётка Сати, конечно, никогда уже не встанет на ноги, врачи не дают на это никаких шансов, но сердце у неё здоровое, и сознание не мутится. Я подкоплю немного, мы протянем до дома электричество, и тогда можно будет поставить телевизор, на развале есть чиненые за недорого. А с телевизором ведь и лежать веселее. И мне шить с электрическим светом будет проще.

А потом я встречу пару, и мы уедем из Марпери, поставим дом где-нибудь у реки, и тёть Сати я заберу тоже. А сама стану работать в ателье, большом, с витринными окнами и модными раздвижными манекенами.

— Вынеси меня погулять завтра, — ворчливо сказала тётка, когда я сунула ей миску и поправила подушки. — Я обернусь, а ты вынеси.

— Хорошо. Конечно. Может, тебе хлеба ещё?

— Не хочу.

— Воду допей обязательно. Или боярышник тебе заварить?

— Мятку.

Я кинула сушёные листья в чайник, поставила его в самый жар. У Гая домой заведён газ, и его пара, деловая красавица-белка, даже не умеет готовить на печи. Но и пахнет её стряпня совсем иначе, по-чужому.

А я, когда перееду, всё равно заложу печь, чтобы спать наверху в тепле — как у большого зверя под боком. А шить буду платья на косточках и с камнями, как носят волчицы, из атласа или вискозы. И сама стану носить что-нибудь эдакое.

Да.

iv.

Только не подумайте, что я жалуюсь. Это вообще не моя история — ныть, плакаться, и всякий другой пессимизм. Полуночь не даёт дорогу не по размеру, а моя вышла вот такая, только и всего; и в ней довольно светлых, ярких мест.

Мой родной Марпери — холодный внешне, но красивый и душевный край. Здесь живут прекрасные люди, доброжелательные и приятные, здесь всегда помогут и поддержат, и каждый сосед — верный товарищ и друг, который не станет ругаться плохими словами, даже если ты вдруг окажешься рыбой. У меня классная работа, творческая и интересная, мне доверяют ездить в город покупать фурнитуру и множить лекала под разные размеры, что не каждый, вообще-то, сумеет сделать. У меня куча подруг, отличных весёлых девчонок, и даже есть — немыслимая удача по меркам Марпери — живая родня: брат Гай, давно семейный, и тётка Сати, которая всегда готова подсказать и посоветовать.

И впереди — столько всего! У многих в двадцать семь вся жизнь уже совершенно ясная, сложившаяся, а у меня ещё осталось место для приключений. Я встречу пару, и тогда всё круто изменится. Будет столько нового и удивительного!

На что здесь, действительно, жаловаться?

Словом, меня ждёт много хорошего. Но у каждой женщины бывают такие дни, когда всё равно хочется плакать, даже если всё, вообще говоря, складывается исключительно хорошо. И тогда я накидываю на плечи платок, надеваю резиновые сапоги и прихожу сюда.

Путь — совсем неблизкий. От дома до конца улицы я шла, обходя глубокие грязевые лужи, которые разливались вокруг колонки с середины весны и до самого конца осени, пока настом не укроет обледенелые комья. Потом присыпанная гравием дорога переходила в колдобистую грунтовку, сухую и узкую, а вокруг толпились кривые чахлые берёзы. После аварии их высадили здесь ровными рядами, и мои руки ещё помнили влажную землю и то, как ломило от той работы спину.

Дорога постепенно забирала вверх и влево, пока не упёрлась в заросшую кустарником просеку. Там высились, подметая высокое предгорное небо, опоры ЛЭП: по-своему чарующее зрелище. У меня здесь всегда легонько звенело в голове, как будто гудение проводов передавалось в тело, и я сама была таким металлическим гигантом, касающимся макушкой облаков.

Дальше — склон, заросший редкими кривыми деревьями и золотарником. Когда-то здесь был подъёмник для рабочих, но после аварии его разобрали на отдельные механизмы, — остались только площадки из голого камня. Пришлось поплутать немного, чтобы найти приличную тропинку.

Длинные ветви с жёлтыми цветами шуршали вокруг, как гонимая ветром вода. Я прошлась по ним раскрытой ладонью — листья забавно щекотили кожу, гладили руки цветочными лепестками. Сухие травы цеплялись за ноги и платье, к платку налип репейник, и я отдирала его на ходу, исколов пальцы. Свет, вызолачивая цветы, бил в глаза, и я щурилась, улыбаясь и чувствуя, как тёмная тень отрывается от плеч, бледнеет и волочётся по земле невесомой.

Закружилась, раскинув руки и запрокинув голову. Уткнулась носом в ласковые лапы рябины, взвесила на ладони гроздь недозревших ягод. Сунула в рот лист мальвы, тронула языком кисловатый черенок. Нарвала крупноголового цветастого клевера. И так, немелодично насвистывая себе что-то под нос, вышла к каменистому пятачку над обрывом, где в роли садовой скамейки выступал ствол поваленой берёзы, а чуть в стороне от неё стоял мраморный рыцарь.

Статую привезли лунные после аварии. Они прихали тогда из своих гор пышной делегацией в цветных тканях, стразах и перьях, и какая-то важная женщина повелела закрыть перевал, хотя главный инженер уверял, что переправу удастся восстановить.

— Свет здесь померк, — надменно сказала лунная, когда озлобленные жители городка пытались ткнуть в неё вилами. — Мы преломляем этот луч.

Потом из Старого Бица приехало три автобуса полиции, которые угомонили толпу, а ещё настоящий Волчий Советник, который выл над завалами, где ещё искали выживших. Я часами сидела, раскачиваясь, у развалин сторожки, — хотя всё было давно ясно. А лунные поставили свою статую и уехали.

Рыцаря вырезали в мраморе в натуральную величину, но статуя казалась огромной, давящей. Мужчина с суровым лицом грозно глядел на линии ЛЭП, а руками опирался на гигантский меч. С плеч стекал плащ, и дети в Марпери спорили, прячет ли он под ними ещё какое-нибудь оружие (может быть, арбалет?) или и вовсе — настоящие крылья.

Камень местами потемнел и позеленел от времени, ноги рыцаря оплетала лоза, а по плащу всползал мох. Воин смотрел вдаль, холодный и безразличный, и мне в дурном настроении он казался хорошей компанией.

Иногда я оборачивалась здесь и сворачивалась клубком на нагретом солнцем камне. А иногда просто сидела, как сейчас, оперевшись спиной на каменный меч, вертела в руках цветы и сплетала их в пушистый праздничный венок.

Гомонили птицы. В поясницу впивалась неудобная каменюка, и я поёрзала, устраиваясь поудобнее.

— Тебе, наверное, тоже скучно, — доверительно сказала я статуе. — И холодно. И все мы надоели.

Мраморный рыцарь, конечно, молчал. Говорят, дети луны сотканы из чистого света, считают, что у них вовсе нет тел, одно только сознание, и умеют перемещаться мысленно туда, куда им захочется. Я слышала байки, что якобы лунные могут ходить голыми даже самой лютой зимой и иногда забывают пустые тела, а сами уносятся куда-нибудь и смотрят на мир из глаз каких-нибудь музейных статуй. Всё это звучало ничуть не более достоверно, чем сказки про матушку-смерть с костяной иглой, которая живёт в глубине леса, ловит заблудившихся детей и зашивает им рты крапивной нитью.