Чёрный полдень

Снег лежал, хрусткий и холодно-белый, играющий в свете фонаря. Странно, но не холодно, и небо почти чистое: огромная луна щерится с неба, а облака плывут быстро-быстро, пересекая иногда белый круг рваными росчерками. Хорошая погода для прогулки, не правда ли? И если пойти от ворот не направо, к остановке и центральным улицам, а налево, к скверу Инноваторов, мне вряд ли кто-нибудь встретится.

— Бу, — сказала девочка и довольно расхихикалась. — Страшно?

— Не очень, — честно сказала я.

— Ну ладно. А если вдруг это не я, а медведь?

— У нас не бывает медведей.

— А если леопард? Горный!

— Их тоже в городе не бывает.

— Ну, он… заблудился.

— Тогда испугаюсь, — серьёзно предположила я и задумалась: леопарды — они ведь кошки? Наверное, они охотятся из засады. Тогда испугаться я даже и не успею.

Фонарей в сквере не было. Я присела на скамейку и сидела, глядя на пучок измученных погодой искусственных цветов перед монументом, — они отбрасывали некрасивые тени в бледном лунном свету. Попыталась подковырнуть ногтём ледяную корочку на дереве сидушки, но она никак не поддавалась и готова была отойти, похоже, разве что вместе с краской; подо мной лёд таял, и совсем скоро я рисковала остаться в ночном городе с мокрой задницей. Пришлось встать и брести обратно, к выходу, — а на повороте, посомневавшись, двинуться по более тёмной улице к кирпичному кварталу.

— Ты не переживай, — щедро сказала лунная. — Я тебя защитю! И от леопарда, и от лихих людей. Если замечу, кааак… что-нибудь!

Честно говоря, лунное «что-нибудь» казалось даже более пугающим, чем заблудившийся леопард. Но об этом я говорить не стала, тем более что жёлтый глаз на фантике просиял предвкушением, а его обладательница, откашлявшись для порядка, взялась за книгу.

Читала девочка плохо: безо всякого выражения, глухо, монотонно и проглатывая окончания слов. Но даже в таком исполнении тридцать восьмой роман про Меленею вышел увлекательным. В первой же главе Кале выходил в астрал и видел в серебряном тумане, как с большой высоты летит вниз обнажённое женское тело с ритуально перерезанным горлом. Оно лежит на гранитном камне — расплющенная кровавая каша; и в этой каше испачканное багровым кольцо. Помолвочное кольцо самого Кале.

— Уууу, — протянула лунная. — Его обещанная невеста — мертвячка! Да ещё и расплющенная!

— Наверное, — аккуратно поправила я, — это было видение будущего. И Меленея придумает, как предотвратить её смерть.

Жёлтые глаза на этом немного побледнели, и лунная сказала глухо:

— Может, лучше бы ей оставить всё, как есть… а вторая глава уже от имени Меленеи! «Я нашла Кале в странном настроении. Он сидел с ногами в кресле, вертел в руках какую-то блестяшку и…»

Так она читала ещё немного, пока совсем не выдохлась. Я успела слепить крошечного снеговичка — снег лепился плохо, и его приходилось долго греть в руках, — и посадить его на чей-то забор, дважды пройти Инженерную улицу туда-обратно, посидеть на скамейке перед паспортным столом и раззеваться.

— Я знаю эти места, — сказала вдруг девочка, когда я почти предложила ей заканчивать на сегодня.

Я вставала не позже шести утра, чтобы в восемь быть в цеху. А отсюда было как раз удобно шагать к дому: либо насквозь через разрушенный квартал, либо кругом по большой дороге.

— Эти? Здесь одиночные дома, но при аварии рвануло, и…

Наш дом стоял в стороне от основных разрушений: до нас не докатились ни камни, ни конструкции. А вот неподалёку взорвалась подстанция, да так, что от трёх домов совсем ничего не осталось. Где-то съехали печные трубы, рухнули стены, дворы усыпало шрапнелью из стекла и шифера.

Когда я вырвалась с вокзала, я первым делом побежала сюда, домой, — потому что никак не могла вспомнить, была ли у папы рабочая смена. Я приду, думала я, шагая через дым и панику, — а меня там ждут. Папа колет дрова, мама настраивает радио, тётка Сати вяжет, болтают соседи, и никто не знает, что за шум в городе. Мы заберём Гая, и всё станет как раньше.

Ничего не было как раньше. Наш двор устоял, только выбило стёкла. Слева загорелся сарай для скотины; пахло шашлыком и пеплом, но дом соседям удалось отстоять. И это соседка, измученная и испуганная, сказала мне: папа твой на работе был. А тётка Сати живая, её увёз на тракторе старший барсучонок, руки у неё вроде целые, ноги — вроде нет.

— Там синий дом, — сказала лунная каким-то странным тоном, — под цветным коньком, с рыбьей головой. И большая груша. А под ней — качели…

В аварии многие погибли, а после ещё больше — уехали. Когда закрыли перевал, стало ясно, что восстанавливать Марпери в прежних чертах нет ни денег, ни смысла. Самые пострадавшие кварталы обнесли сплошным забором, да и забыли: серые пятна на карте города, вечный мрачный памятник тому, что когда-то было.

Дом, на который показала лунная, давно не был синим — таким же мрачно-серым, как все остальные. Он смотрел на нас из-за проржавевших листов забора пустыми глазницами окон. В рыбе уже нельзя было узнать рыбу, задняя часть дома, удалённая от печи, обвалилась, и, конечно, не было ни груши, ни качелей.

Зато калитка была крепкой. Когда власти перекрывали квартал, они кое-где добавили досок, и дальше, где был перекрёсток, врыли шлагбаум, — но в остальном забор использовали старый. На нём сохранилась табличка с адресом, «Хитрых, 6», и объёмный жестяной почтовый ящик без замка, изрядко покорёженный временем.

И вот тогда-то я сообразила:

— Письма.

— Что — письма? — не поняла девочка. Жёлтый глаз лихорадочно блестел.

Я обвела фантиком вокруг, чувствуя себя на редкость глупо, и даже заглянула им за забор.

— Груши нет, — вздохнула лунная. — И качелей…

— Письма, — повторила я. — Ты говорила, что ждёшь писем. Но у тебя ведь нет почтового ящика. Куда тебе пишут? До востребования?

— Не знаю, — безразлично сказала девочка. — Подними повыше… да, вот так. Рыба… Колокольчиков тоже нет. Много времени прошло?

— Пятнадцать лет.

— Пятнадцать лет…

Она замолчала. И я всё-таки спросила аккуратно:

— Ты жила здесь? Это твой дом?

— Я? Я здесь… бывала. Знаешь, мне могут писать сюда. Наверное. Загляни?

Почтовый ящик всё ещё висел на калитке, — но я не была уверена, что единственный почтамт Марпери обсуживал этот район. В темноте и лунном свете, под взглядом пустых глаз брошеного дома, в неприятной, тревожной тишине, которая бывает только там, где давно не было людей, — меньше всего мне хотелось лезть в этот почтовый ящик. От этого тело слабело, тяжелели ноги, а по спине бежали мурашки.

— Пожалуйста, — сказала лунная.

Что-то было в её тоне… эдакое. И я, стиснув зубы, откинула крышку.

Чего я ждала? Пустоты и паутины, может быть. Одинокий конверт с размытыми от воды буквами. Пачку газет. Зубастого монстра, который бросится мне в лицо. Но уж точно не…

Там, в ящике, лежали, мерцая в лунном свету, четыре серебряные монеты.

xx.

— Нет. Нет! Я не стану брать их в руки.

— Но так не видно…

— Ну и не надо на них смотреть. Всё! Всё, я ухожу. Ухожу!

Но, разумеется, я никуда не ушла. У меня будто замёрзли ноги; они, конечно, правда замёрзли, даже в двух парах носков, но был и другой холод.

Не сдвинуться с места, не отмахнуться, не сбежать. Не развидеть, потому что ты уже увидела, ты уже знаешь, всё уже случилось; и это «всё» ложится на плечи ледяной глыбой, так, что тонкие волоски на шее встают дыбом, а глаза забывают моргать.

И слова во мне замёрзли тоже, все сразу и насовсем. Короткий всплеск возмущения — и будто морочка сомкнула на горле пальцы.

Это те самые деньги. Не похожие, но какие-то другие, нет; те самые. Четыре серебряные монеты, начищенные Царбиком и натёртые замшей до сияющей чистоты, колесница Полуночи на укрытом чернёными засечками небе, цветы вокруг цифр номинала, и пробитые глаза Большого Волка. Я могла бы сказать даже, какая из монет — моя: вон та, что лежит в самом углу. Пальцы помнят, что дырка в левом глазу там лежит немного криво, и оттого один из нулей оказывается будто разрезан.