Чёрный полдень

На обратном пути я заплела волосы в косу, безжалостно продрав спутавшиеся кончики расчёской. Это даже немного больно, и поэтому — хорошо.

Было далеко за полночь, когда я неслышно приоткрыла дверь дома, сняла галоши и туфли, повесила пальто на крючок в сенях. Рыжая толкнулась мягким боком об ноги и выскользнула за дверь, а я обтёрла лицо, неловко грохнув умывальником и покрывшись мурашками от холодной воды, и зашла в кухню.

Пахло кислыми щами: Левира не подвела, занесла еды, как и обещала. Вот только не догадалась оставить хоть одну лампу и зачем-то открыла окно, и в по-осеннему прохладном доме стало зябко.

Я оставила сумку у входа, села за стол, прислонившись к холодному боку печки.

— Нет? — хрипло вздохнула тётка со своей постели.

И я опустила голову:

— Нет.

ii.

— Сильно расстроилась?

— Ну… так.

— Бедняжечка.

Девчонки сочувствовали на все лады, а я неловко улыбалась, выныривая из ворота платья и затягивая ленты тяжёлого плотного халата. Волосы под косынку, закатать рукава, потоптаться рабочими тапками по мату с дезинфицирующим средством; голова тяжёлая, гулкая с недосыпу, и глаза щиплет, как будто хочется немножко поплакать, но я бодрюсь и завязываю косу потуже.

— Ты не переживай только.

— Такое бывает, я знаю. У моей сестры соседка встретила пару почти в сорок лет, но они даже успели сделать ребёночка!

— Может быть, тебе больше поездить по Кланам?

— Можно обратиться к оракулу. Оракул всё видит, и она…

— Тсс!.. Это ведь чёрная магия!..

— Да разве же?..

— У неё дурной глаз. Олта, даже не думай об этом! Ты обязательно его встретишь. Ты только верь!

Работницы щебетали на все лады, утешая и советуя какую-то бессмысленную ерунду, пока бригадирша не гаркнула:

— Ша, бездельницы!

И тогда в раздевалке сразу воцарилась тишина, только шелестели фартуки да косынки.

— Нас сменят скоро, — мечтательно сказала рябая Абра. — И я домой сразу — рраз! Ребята мои сокучились, уже и забыли небось, как я выгляжу…

Тогда разговор свернул на детей, и, пока мы перебегали от раздевалок к цеху через пропылённый холодный двор, работницы делились планами на ждущий их после вахты отдых.

Когда-то Марпери был живым, красивым городком. В моём детстве у нас замостили центральную улицу цветной брусчаткой, поставили фонтаны и разбили сквер, а весь кирпичный квартал сиял вывесками гостиниц и мотелей. Я любила кормить голубей и слушать, как смешиваются на улицах чужие наречия: в этом было что-то уютное, важное, как будто я сама была хозяйкой настоящего центра мира.

Тогда здесь, при перевале, высилось техническое чудо Кланов — платформенная переправа. Нагруженная железнодорожная ветка тянулась к нам от самой столицы, пересекая цветущий Луг, дышащее влажностью Заливное и смешанные леса Южного Подножья. Потом поезд гремел колёсами по длинному мосту над каналом, а рядом высился кранами грузовой порт: через цепь из шлюзов туда ползли тяжёлые широкие баржи, заполненные лесом и камнем, стеклом и тканями, зерном и мороженой рыбой.

Всё это богатство доставлялось до огромного вокзала Марпери. Там всегда стоял густой дух иноземных дорог и чего-то кислого. Затем механические платформы поднимали грузы до перевала и отправляли дальше, в земли детей Луны и городки при друзах лунных жриц.

Когда я училась в школе, нас водили на экскурсию к подъёмнику. На всех надели яркие оранжевые каски и жилеты со светоотражающими полосками, и мы ехали на платформе вместе с паллетами древесины до самого верха. Там было холодно и туманно, я замёрзла до костей, но вид был совершенно чудесный. Можно было стоять у сетчатого забора долго-долго, глядя на то, как стелется по склону перевала дымка, как крутятся гигантские колёса и гремят толстые канаты-тросы, и представлять себя частью этого огромного механизма.

Почти весь Марпери работал при перевале; в школе нас научили, что это называется «градообразующее предприятие». Я любовалась платформами каждое утро, пока шагала на учёбу. Мой папа служил помощником инженера третьего подъёмника, мама — технологом при рабочей столовой, в Марпери были колледж и кинотеатр, а электрички в Старый Биц отправлялись четырежды в день.

Потом, когда мне было двенадцать, случилась авария. Взорвался механизм, и переправа обрушилась, как игрушечная. Гигантская шестерня прокатилась по склону, запустив сход крупных валунов, спаянных чарами при строительстве дороги. Один из таких снёс крыло нашей школы, и я до сих пор помню те грохот и пыль, и чудовищный запах крови, и то, как вставали дыбом все волосы на теле, когда мы прятались под припорошенными штукатуркой партами. Кто-то описался, но над этим никто и никогда не смеялся.

До сих пор точно не известно, сколько тогда было погибших. В леске под городом — сотни табличек, на которых выбита одна и та же дата; нет, кажется, ни одной семьи, не потерявшей тогда хоть кого-то близкого. Мы с братом остались без родителей, и на Охоту я поехала на год раньше обычного, чтобы не жить нахлебницей при соседях.

Марпери, конечно, изменился. Я не помню в точности, как и когда это произошло, но перевал закрыли, многие дома опустели, а поезда стали приходить редко. Потом какая-то частная фирма стала разрабатывать здесь бедное лаловое месторождение, столичный бизнесмен переоборудовал часть бывших складов в швейные цеха, а брошеные дома отдали под общежития; теперь Марпери — странный, серый город, куда приезжают зарабатывать вахтой, часто даже в одиночку.

Наши девчонки почти все такие, не местные. Они отучились в колледжах или и вовсе на каких-нибудь вечерних курсах, получили зелёную корочку швеи-мотористки второго разряда и приехали сюда, гнуть спину над прямострочкой по двенадцать часов без выходных и ждать окончания вахты. Кто-то, кто поупрямее, даже делал карьеру: учился втачивать рукава, получал разряд повыше, садился за оверлок или переходил в другой цех, на пальто.

— Я как домой приеду, — мечтательно протянула Сулия, толстая, добродушная женщина под сорок, немножко похожая на маму, — кааак высплюсь! Потом напеку пирогов с потрошками, нажрусь, лоботрясам выпишу подзатыльников, возьму своего за ворот, прижму к стеночке и…

— Девки, — жалобно сказала Дарша, — мне кажется, я кошелёк потеряла.

— Кошелёк?

— С деньгами?

— Много там было-то?

— Да ладно деньги, — Дарша растерянно остановилась и принялась выворачивать карманы. — Корешки! У меня там все квитанции за вахту! И как же теперь?.. И что?..

— К бригадирше иди.

— Так она орать будет.

— Ну пусть орёт, это ж лучше, чем вместо сделки шиш с маслом получить!

— Как же так… Куда же я его…

— Чур я к окну!

Хлопнули резиновые полосы, разграничивающие цеха, и девчонки принялись разбирать из стеллажа ящички с инструментами. С середины августа мы строчили многотысячный тираж зимних платьев из смесовой ткани, и липкая пыль забивалась в нос с самого порога.

— Олта, тут твой, доставать?

Я помотала головой:

— Я на крое сегодня.

И, пока они галдели перед гулким швейным цехом, зашагала мимо рядов машинок дальше.

В швейке много хорошего. Это понятная, полезная профессия, в которой можно работать до самой старости, а если приналовчишься строчить с хорошей скоростью и ошибаться поменьше, можно получать неплохие деньги. После Охоты я бросила школу, кое-как отучилась на удостоверение и не жалела об этом. Но если сидеть и сидеть на потоке годами, можно повеситься с тоски, а я с детства терпеть не могла нудятину.

Я всегда была бойкая девочка: это, наверное, врождённое, почти как тёмные волосы или длинное серьёзное лицо. Мне нужны приключения, делать что-нибудь новое, схватиться за пятнадцать дел и хотя бы двенадцать из них успеть, помочь каждой подружке и сбежать в садовое товарищество, пока никто не видит. За прямострочкой мне быстро стало невыносимо скучно, и я отучилась на оператора вышивальной машины, а потом несколько месяцев по выходным помогала мастеру с меховыми воротниками, и выучилась кроить, и ездила закупать нитки и вообще носилась, как электровеник, везде, куда нужно было побежать.