Вторжение

И ведь в бою под Озерками такой шанс Лисицыну представился… Вот только Богдан, уже направивший дуло пищали в спину Тимофея, тотчас передумал, заметив внимательный взгляд стоящего рядом донца. По иронии судьбы — также русина, ведущего род от низовых казаков, умелого рубаки по прозвищу Черкаш… Потом был недолгий бой, в ходе которого Лисицын хладнокровно лил кровь воров — ведь эта вооружившаяся чем попало разбойная голытьба олицетворяла собой все худшее, что Богдан презирал в запорожцах…

И никакой жалости, ровно, как и чувства родства он к ним не испытывал.

Однако же ныне настал очередной, возможно самый черный день в жизни Лисицына! Ведь прямо сейчас он следует с казаками вдоль границы стоянки ляхов, уже привычно пряча лицо от всех встречных, ибо кто-то может его узнать… А уже совсем скоро ему предстоит принять бой — скорее всего, последний. И от ощущения неотвратимой беды у запорожца аж сводит нутро!

Проклятый московит до последнего отказывался делиться с Богданом и прочими рядовыми ратниками своей безумной задумкой — а когда все поведал, бежать было уже поздно. И если до того Лисицына держала подле «Орла» неотвратимая месть Курцевича (коли тот выжил!), то теперь… Теперь сотник отправил казаков на верную смерть — да и сам на нее пошел.

Вот только потомок переяславльских бояр и природный литовский шляхтич Богдан из русинского рода Лисициных не собирается умирать за каких-то московитов в осажденном Смоленске!

Правда, и сгинуть за предательство от рук ляхов тоже как-то не хочется…

В душе бывшего шляхтича — и наверное, уже бывшего казака — до последнего боролись два страха, точнее даже три: страх пасть в грядущей сече, страх мести от Курцевича, страх гибели от рук донцов Кожемяки… И все же, собрав в кулак остатки былого мужества, Богдан сделал очевидный выбор: бывший господин мог и не добраться до своих, сгинуть по дороге. Что же касается донцов… Не имея возможности обсудить все с бывшими подчиненными, Лисицын понадеялся на их верность и прежнюю готовность подчиняться десятнику. А потому, собравшись с духом, он отстранился к самому краю куцей казачьей колонны, закрывшись от донцов следующим по левую руку Ефимом — после чего осадил коня, да во всю мощь легких закричал:

— Измена! Это ряженые московиты!!!

Будущий реестровый казак Ефим по прозвищу Могута был еще парубком, когда родное село пожгли, и вместе с уцелевшими родичами да односельчанами его погнали в Крым, на продажу… Там Ефима едва не купил турок, собирающий славянских мальчишек-христиан в пополнение корпуса янычар. Но от обрезания и будущего служения султану парня спасла сильная болезнь, скрутившая его после всех перенесенных невзгод и лишений…

А от практически неизбежной смерти — отчаянное желание купца-еврея заработать на каждом рабе, приобретенном у татар, хотя последний и брал их оптом! Но жадность еврея в тот раз послужила доброму делу: вложив немного денег в лечение мальчика, тот сумел окупить все расходы, продав Ефима татарскому бею, рабы которого часто умирали от тяжелой работы на полях… Но двужильный русин выжил и там — и хотя рабская кормежка была очень слабой, все же тяжелый физический труд укрепил парня, сделав сухие жилы на руках и ногах прочнее корабельных канатов! Кроме того, возмужавшему отроку сильно повезло — как-то нукеры бея привлекли его для отработки ухваток в татарской борьбе на кушаках, да после стали его понемногу обучать да подкармливать… Но никакой неожиданной доброты, только чистый расчет — ведь борьба с более умелым, крепким и тяжелым рабом позволяла нукерам лучше подготовиться к будущим состязаниям.

Ну, а пять лет назад, когда запорожцы вышли в море, спустившись в него по Днепру, и внезапно налетели на беззащитный крымский берег, Ефим обрел и свободу, и поквитался с беем, открыв счет убитых им татар. А присоединившись к казакам (ведь свободные места на гребной скамье «чайки» появляются после каждого боя), молодой воин вскоре заслужил их уважение неукротимой яростью в схватках с турками и татарами да своим стремлением как можно скорее освоить ратное искусство. Наконец, Ефим получил и прозвище «Могута» — после того, как в конной сшибке вспомнил навыки борьбы и вырвал татарина из седла, бросив ворога на землю с такой силой, что убил его!

Однако же, показаковав пару лет на Сечи, Могута вдруг понял, что его ощутимо тянет к семейному очагу, к женской ласке, что хочет услышать он в своем собственном доме звонкие детские голоса… Собрался было Ефим свататься — да тут паны вновь принялись вовсю закрепощать вольных казаков. Когда-то дарованные им права на поднепровские земли были благополучно забыты, а число вольных казаков с правом свободных хлебопашцев ограничилось королевским реестром. Остальные же казаки были понижены в статусе до бесправных хлопов… Кто-то из них согласился с рабским положением, кто-то принялся бунтовать — но до полноценного восстания, подобно тем, что вели Косинский и Наливайко, дело не дошло. Часть казаков ушли с семьями в Московию и на Дон, многие же присоединились к вольным запорожцам недавно избранного гетманом Сагайдачного. Ну, а как объявился в Речи Посполитой «спасшийся» царевич Дмитрий Иоаннович, так под его знамена пошли казаковать даже бывшие хлопы, никогда и сабли в руке не державшие! И паны на такой отток казаков смотрели вроде бы сквозь пальцы…

Но Ефиму свезло — про «Могуту» пошла с Сечи какая-никакая слава, и полковник Воронченко вписал его в реестр своего полка. Но только казак обзавелся хозяйством и подобрал себе девушку по нраву, да собрался засылать сватов, как полк начали готовить к походу на Москву — тогда-то Ефим впервые пожалел о записи в реестр, означающий также и королевскую службу…

Могута не был учен, не знал он ни счета, ни письма. Но на жизнь смотрел трезво, умел подмечать многие вещи, сопоставлять. Конечно, на Сечи вольному казаку-сироме (волку) живется свободно, легко — но прожить всю жизнь вне брака, не оставив после себя детей, было не по нутру Ефима. В остальном… В Речи Посполитой православную веру подчинили католической, иезуитские эмиссары заполонили всю страну, на не отрекшихся христиан начались гонения — Московия же после падения Царьграда стала главным центром Православия. В Речи Посполитой паны закрепощают своих хлопов и пользуются полным правом казнить их и миловать на своей земле — в Московии же только царь имеет право полновластно распоряжаться жизнью подданных, будь то и холоп, и князь. В Речи Посполитой во время набега татар магнаты прячутся в своих замках, а шляхта зачастую игнорирует призывы короля подняться против вторжения крымского хана — а Московские цари защитили южную украину своих земель мощной системой засечных черт, держат на ней крупные гарнизоны… А самое главное — для Ефима истинным врагом всегда оставались турки и татары, сочувствовал он и казакам, поднимающихся против панов. Но в русинах, живущих в Московии, он не видел врага — и в поход на Смоленск выступил крайне неохотно, вынужденно подчинившись приказу полковника.

Ведь Могута стал реестровым…

И в тоже время как тяжко было исполнить приказ десятника, когда Лисицын призвал стрелять в спины литвинов! Но Ефим его выполнил — возможно, только потому, что насмотрелся на жертв воров в разоренных Сосенках. И все естество истинного казака восстало против бессмысленной резни женщин и детей, заставив Могуту невольно симпатизировать тем русским ратникам, кто наградил воров лютой смерть… Широкий отклик в его душе нашли и слова сотника «Орла» о будущем казаков и православных христиан в Речи Посполитой. Собственно, Тимофей Егорьевич говорил именно о том, о задумывался и сам Ефим, о том, что он видел своими глазами… Изо дня в день убеждая запорожца в правильности сделанного им выбора — и правде выбранной им стороны.

И вот сейчас, в тот самый миг, когда Лисицын вдруг осадил коня и закричал, выдавая ляхам не только донцов, но и Ефима с Иваном, Могута не колебался ни мгновенья — стремительно вырвав саблю из ножен, он молниеносно полоснул ей по горлу дважды предавшего Богдана! Бывший десятник оторопело выпучил глаза на бывшего же товарища, рефлекторно прижав руки к страшной ране — после чего попытался еще раз упрямо крикнуть, но подавился кровью… Мгновением спустя Лисицын безвольно свалился из седла — на глазах ошеломленных панов, привлеченных его криком! И тогда Кожемяка, легонько кивнув Ефиму, громогласно закричал: